– Может, и правда, лучше, – признал комиссар.

Да и что он мог еще сказать, ведь до сих пор полиция не обнаружила ни малейшего следа Беаты Вильчур, ее дочери и того неизвестного.

Шли месяцы, и в неустанной круговерти жизни, обычной для большого города, мало-помалу стали забывать и о профессоре Рафале Вильчуре, и о его таинственном исчезновении. Папки с материалами следствия пылились в шкафах, на них громоздились кипы новых дел, и через год все бумаги запаковали в коробки и отправили в архив.

Согласно закону для управления состоянием отсутствующего профессора, суд назначил куратора, и адвокат Щренк, которому было доверено исполнять эту обязанность, не имел оснований жаловаться на свою работу. Жалованье он получал исправно, а вот особого труда его должность не требовала. Виллу на Сиреневой аллее он сдал внаем, капиталы поместил в государственные облигации, управление больницей поручил весьма даровитому и внушающему доверие доктору Добранецкому, ближайшему сотруднику пропавшего профессора.

Впрочем, в больнице все шло так, как было заведено еще при Вильчуре. В течение нескольких месяцев закончили строительство нового корпуса, а количество пациентов, поначалу значительно сократившееся, снова вернулось к прежнему уровню. Изменения, которые ввел доктор Добранецкий, были незначительными. Только и всего, что ликвидировали бесплатные места для бедных детей и уволили несколько человек персонала без ущерба для работы больницы. Первым подал заявление об уходе доктор Скужень – после довольно неприятной ссоры с шефом именно из-за этих самых бедных детей; потом уволили бухгалтера Михаляка и секретаршу панну Яновичувну, которая строила из себя невесть что, пыталась обсуждать распоряжения доктора Добранецкого и к тому же раздражала шефа своим поведением, лишенным должного почтения и уважения к нему.

Ее поведение было тем более вопиющим, если учесть, что новый руководитель несколько подтянул и ужесточил дисциплину в больнице, где до сих пор царил довольно-таки патриархальный, почти домашний уклад. Одновременно серьезно вырос и престиж самого доктора Добранецкого, причем не только в руководимой им больнице.

Новые выборы в Хирургическом обществе принесли ему почетную должность председателя, а год спустя он унаследовал кафедру исчезнувшего Вильчура, получил профессорское звание и, будучи очень талантливым врачом и деловым человеком, постепенно, но уверенно приобретал состояние и славу.

С течением времени название «Больница доктора Вильчура» становилось все более необоснованным анахронизмом. Так что никого не удивило, когда наконец – с согласия куратора – это название изменили на «Больница имени доктора Вильчура». В связи с этим была издана довольно пространная биография, написанная доктором Добранецким и называвшаяся «Профессор Рафал Вильчур – гениальный хирург».

Это произведение заканчивалось словами: «Отдавая дань памяти незабвенному прекрасному Человеку, мудрому Учителю и великому Ученому, польская медицина погрузилась в траур в связи с его трагическим исчезновением, которое, к сожалению, уже, наверное, навсегда останется покрытым мраком болезненной тайны».

Старший сержант полиции в Хотымове Виктор Каня бездельничал за канцелярским столом, застеленным чистой зеленой бумагой, и время от времени зевал, поглядывая в окно. Участок помещался в маленьком домике, самом последнем на окраине городка. Из окна открывался просторный вид на поля, уже покрывшиеся густой зеленью, на берег озера, где как раз развесили сети для просушки, на темную полосу леса, на краю которого дымилась труба лесопилки Хасфельда, и на дорогу к этой лесопилке, по которой вышагивал заместитель Кани, участковый Собчак с каким-то высоким худым бородачом.

Собчак шагал широко и покачивался на каждом шагу из стороны в сторону, точно утка, а под мышкой он тащил огромный лист фанеры для столь любимого им выпиливания лобзиком. Бородач, наверное, был работником с лесопилки, причем с недавнего времени. Во всяком случае сержант Каня, знавший всех в Хотымове и вокруг него на расстоянии десяти километров, видел его в первый раз. А тот факт, что Собчак сам тащил свою фанеру, был поводом для размышлений. Видимо, участковый не считал возможным воспользоваться помощью своего спутника, следовательно, с этим человеком не все было в порядке: не по доброй воле он шел с Собчаком.

В хотымовский участок, случалось, приводили разных людей. За драки в деревнях, за мелкие кражи в лесах и полях, за браконьерство. Иногда попадалась и более крупная дичь – какой-нибудь бандит или растратчик, избегавший больших дорог и пытавшийся проселками добраться до немецкой границы.

Однако ж бородач, которого вел Собчак, несмотря на огромный рост, видимо, не вызывал особых опасений у местного участкового; судя по всему, дело было в какой-то мелочи.

Вскоре двери открылись и оба вошли внутрь помещения. Бородач снял шапку и остановился прямо у дверей. Собчак же отдал честь начальнику и отрапортовал:

– Этот человек явился на лесопилку Хасфельда и попросился на работу. Его взяли, да только оказалось, что у него нет никаких документов и он даже не знает, как его зовут и откуда он.

– Сейчас посмотрим, – буркнул старший сержант Каня и махнул рукой бородачу. – У вас есть какие-нибудь документы?

– Нет.

– Собчак, обыщи его.

Участковый расстегнул толстую поношенную куртку задержанного, обыскал все карманы и выложил на стол перед сержантом все, что там нашел: маленький дешевый перочинный ножик, с пару десятков грошей, кусочек шнурка, две пуговицы и жестяную ложку. Прощупал даже голенища сапог, но и там ничего не обнаружил.

– Откуда ж ты тут взялся-то, а? – спросил сержант.

– Пришел из Чумки, что в Сурском уезде.

– Из Чумки?.. А зачем же пришел-то?

– А за работой. В Чумке я работал на лесопилке, а ее закрыли. Люди говорили, что тут, в Хотымове, найдется для меня местечко и заработок.

– А как звали хозяина лесопилки в Чумке?

– Фибих.

– Долго там работал?

– Полгода.

– А сам тоже родом из Сурского уезда?

Бородач пожал плечами.

– Не знаю. Не помню.

Старший сержант грозно взглянул на задержанного.

– Но-но! Только не надо мне тут голову морочить! Писать умеешь?

– Могу.

– Тогда где в школу ходил?

– Не знаю.

– А ну, говори, как зовут, какая фамилия? – выкрикнул Каня в крайнем раздражении.

Бородач молчал.

– Глухой, что ли?

– Нет, господин старший сержант, и не надо на меня так сердиться. Я ведь ничего дурного не сделал.

– Тогда выкладывай правду!

– Да я и говорю правду. Не знаю я, как меня звать. Может, вообще никак. Все меня спрашивают об этом, а я не знаю.

– Как это? Никогда у тебя и документов не было?

– Никогда.

– А как же на работу брали? Без бумаг-то?

– В городах везде бумаги требовали и не хотели без них брать. А в деревнях не все на это внимание обращают. Вот так и кличут, как кому удобнее, и вся недолга. А тут, на здешней лесопилке, я назвался так, как меня в Чумке прозвали: Иозеф Борода. Но пану участковому я сам сказал, что это только прозвище такое. А дурного я ничего не делал, и совесть моя чиста.

– А вот мы и проверим.

– Господин старший сержант, вы можете написать туда, где я работал. Я ни у кого ничего не крал.

Сержант задумался. Он уже не раз на своем веку сталкивался с разными личностями, скрывавшими свою фамилию, но они всегда называли какое-нибудь придуманное имя. А этот упорно твердит, что фамилии у него нет.

– А где твоя семья?

– Не знаю. Нет у меня никакой семьи, – смиренно ответил бородач.

– А тебя судили когда-нибудь?

– Да, было дело.

Сержант вытаращил глаза.

– Где?

– В прошлом году в Радоме, а три года назад в Быдгощи. Раз посадили на месяц, а другой раз – на две недели.

– За что?

– А за бродяжничество. Только несправедливо это было. Если кто работу ищет, разве ж это бродяга?.. Честно говоря, судили за то, что документов у меня нет. Я так просил и в суде, и в полиции, и в тюрьме, чтоб они мне какой-нибудь документ сделали. Но они не хотели. Говорили, что закона такого нет. Так что же мне делать?