Профессор Вильчур оперировал порок сердца. Он держал этот орган в левой ладони и ритмичными движениями пальцев без устали массировал его, потому что сердце все время останавливалось. Сквозь тонкую хлопчатобумажную перчатку он ощущал каждое подрагивание, каждое легчайшее бульканье, ведь клапаны отказывались работать, и он немеющими пальцами заставлял их слушаться. Операция продолжалась уже сорок шесть минут. Анестезиолог, доктор Марчевский, неустанно заботившийся о состоянии больного, уже шестой раз вводил пациенту под кожу иглу, впрыскивая камфару с атропином.

В правой руке профессора, совершавшей скупые и точные движения, снова и снова поблескивали ланцеты и ложечки. К счастью, дефект не слишком глубоко проник в сердечную мышцу и имел форму небольшого правильного конуса. Жизнь больного можно было спасти. Только бы он продержался еще восемь-девять минут.

«А все-таки больше никто из них не отважился!» – задиристо подумал профессор. Да, никто – ни один хирург в Лондоне, Париже, Берлине или Вене. Больного привезли в Варшаву, поскольку все остальные отказались от славы и огромного гонорара. А этот гонорар означал новый корпус больницы и, что гораздо важнее, выезд Беаты с малышкой на Канарские острова. На всю зиму. Тяжело ему придется тут одному, но для них это будет прекрасно. Нервы у Беаты в последнее время просто никуда не годятся…

Синевато-розовая подушка легких вздулась от спастического вздоха и вдруг опала. Еще раз, второй, третий. Кусочек живого мяса в левой ладони профессора затрепетал. Из крошечной ранки в фиолетовой пленке выступило несколько капелек крови. В глазах всех присутствующих заметался страх. Раздалось тихое шипение кислорода, и игла снова вошла под кожу больного. Толстые пальцы профессора ритмично сжимались и разжимались.

Еще несколько секунд – и ранка была очищена. Теперь дело должна была закончить тонкая хирургическая нить. Один шов, другой, третий. Просто не верилось, что эти огромные руки способны на такую точность. Хирург осторожно вложил сердце на место и некоторое время внимательно вглядывался в него. Оно увеличивалось и опадало в неровном ритме, но главная опасность была уже позади. Профессор выпрямился и подал знак. Из вороха стерильных салфеток доктор Скужень извлек выпиленную часть грудной клетки. Еще несколько необходимых процедур – и профессор вздохнул с облегчением. Остальное сделают ассистенты. Он мог целиком положиться на них. Поэтому, отдав нужные распоряжения, Вильчур вышел в раздевалку.

Он с наслаждением втянул нормальный воздух, снял маску, перчатки, забрызганные кровью халат и форму, потянулся. Часы показывали тридцать пять минут третьего. Он снова опаздывал на обед. И еще в такой день! Правда, Беата знала, как важна сегодняшняя операция, но опоздание в столь значимый день, безусловно, будет ей очень неприятно. Сегодня утром, выходя из дома, он сознательно ничем не выдал, что помнит, какая это дата: восьмая годовщина их свадьбы. Но Беата знала, что он не мог забыть ее. Каждый год в этот день она получала какой-нибудь прекрасный подарок, и с каждым годом, по мере роста его славы и благосостояния – все более дорогой. Вот и сегодня в кабинете на первом этаже наверняка уже лежит новый подарок. Меховщик должен был прислать утром…

Профессор спешил и переоделся быстро. Ему еще надо было заглянуть к двум больным на третьем этаже и к только что прооперированному пациенту. Доктор Скужень, который неотлучно находился при больном, коротко отрапортовал:

– Температура тридцать пять и девять, давление сто четырнадцать, пульс очень слабый, с легкой аритмией, шестьдесят-шестьдесят шесть.

– Слава богу, – улыбнулся в ответ профессор.

Молодой врач влюбленным взглядом окинул огромную фигуру своего шефа, немного смахивавшую на медвежью. Он был его студентом в университете, помогал в подготовке материалов к научным трудам, которые писал профессор. А когда Вильчур открыл свою собственную больницу, доктору Скуженю было предоставлено широкое поле деятельности и обеспечена хорошая зарплата. Может, в глубине души Скужень и жалел о том, что шеф так внезапно отказался от амбиций ученого и ограничился отработкой часов в университете и зарабатыванием денег, но никак не мог на этом основании меньше ценить профессора. Ведь он, как и все в Варшаве, прекрасно знал, что профессор делал это не ради себя, что он трудился, не жалея сил, как раб на галерах, никогда не боялся взять на себя ответственность, а зачастую еще и совершал чудеса, подобные сегодняшнему.

– Профессор, вы гений, – убежденно произнес Скужень.

В ответ профессор Вильчур засмеялся своим низким добродушным смехом, который внушал его пациентам спокойствие и доверие.

– Да не преувеличивайте, коллега, не преувеличивайте! И вы когда-нибудь дозреете до этого. Но, признаюсь, я весьма доволен. В случае чего, велите мне звонить. Хотя, полагаю, обойдется и без этого. Я бы предпочел, чтобы так и было, поскольку сегодня… у меня домашний праздник. Верно, уже звонили из дома, что обед пригорает…

И профессор не ошибся. В его кабинете телефон звонил уже несколько раз.

– Прошу передать господину профессору, – просил слуга, – чтобы он как можно скорее возвращался домой.

– Господин профессор в операционной, – неизменно и невозмутимо отвечала каждый раз секретарша панна Яновичувна.

– Да что ж им так неймется-то, черт подери?! – вопросил вошедший главный врач доктор Добранецкий.

Панна[4] Яновичувна крутанула валик машинки, вытаскивая готовую напечатанную страницу, и ответила:

– Сегодня у профессорской четы годовщина свадьбы. Неужели вы забыли? У вас же есть приглашение на банкет.

– Ох, и правда. Думаю, там будет весело… Как всегда, у них будут прекрасный оркестр, изысканный обед и самое лучшее общество.

– Как ни странно, но вы забыли упомянуть прекрасных женщин, – иронично заметила секретарша.

– Не забыл. Ведь вы же там будете… – парировал тот.

А на впавших щеках секретарши проступил румянец.

– Не смешно, – дернула она плечиком. – Даже будь я раскрасавицей, и то не рассчитывала бы на ваше внимание.

Панна Яновичувна не любила Добранецкого. Внешне довольно привлекательный, с орлиным носом и высоким гордым лбом, он нравился ей как мужчина; к тому же Добранецкий был великолепным хирургом, поэтому профессор доверял ему самые трудные операции и постарался перевести на доцентскую должность. Тем не менее она считала главврача расчетливым карьеристом, который охотится на богатую невесту, и не очень верила в его благодарное отношение к профессору, которому он был обязан всем.

Добранецкий, будучи достаточно тонким человеком, чувствовал эту неприязнь, но по обыкновению старался не настраивать против себя никого, кто мог бы ему чем-то навредить, а потому примирительно отозвался, указывая на стоявшую у стола коробку:

– Вы себе уже новую шубу заказали? Вижу коробку от Порайского.

– Мне вообще не по карману заказывать у Порайского, не говоря уж про такие шубы.

– Уж прям «такие»?

– Сами взгляните. Это черные соболя.

– Ого-го! Везет же госпоже Беате.

Потом покачал головой и добавил:

– По крайней мере в области материальной.

– Что вы хотите этим сказать?

– Да ничего.

– Вам должно быть стыдно! – вспыхнула панна Яновичувна. – Да каждая женщина позавидовала бы ей, когда муж так любит и лелеет.

– Наверняка.

Панна Яновичувна прошила его гневным взглядом.

– У нее есть все, о чем только может мечтать женщина! Молодость, красота, чудная дочка, известный и всеми уважаемый муж, который день и ночь трудится, чтобы обеспечить ей комфортную и даже роскошную жизнь, положение в обществе. Уверяю вас, господин доктор, она умеет ценить это!

– Да я и не сомневаюсь, – слегка кивнул тот, – только вот по опыту знаю, что женщины более всего ценят…

Он не закончил, потому что в кабинет влетел доктор Банг и воскликнул:

– Поразительно! Удалось! Будет жить!