– Янек! О чем ты говоришь! – с упреком воскликнула Беата.

– Ни о чем, просто рассказываю, о чем я размышлял. Мне кажется, что… в случае чего… ты имеешь право обратиться за рентой для Марыси. Не думаю, что Вильчур нашелся. В газетах бы написали об этом. Но ведь кто-то должен управлять его состоянием, а Марыся имеет все права на него.

На лице Беаты проступил румянец.

– И это говоришь ты, Янек?! – воскликнула она, не скрывая своего возмущения.

До сих пор, в течение пяти лет, что они прожили вместе, никто из них ни разу не вспоминал в разговорах профессора. Целых пять лет с того момента, как он велел ей даже белье и одежки Мариолы отослать в какой-то детский приют для бедных.

Окша опустил глаза.

– Я не имею права обрекать нашу девочку на нищету.

– А я не имею права протягивать руки за его деньгами. И предпочту лучше умереть сто, даже тысячу раз. Никогда, слышишь, Янек, никогда!

– Хорошо, не будем больше об этом говорить. Только понимаешь, если бы меня уже не было в живых… когда я думал, что умру, мной овладел такой ужас при одной мысли о том, что станется с вами…

– Я умею шить, вышивать, могу давать уроки… Все, что угодно, только не это. Подумай, с каким лицом я бы явилась к его наследникам, представив свои притязания… Я, которую они… имеют право считать виновницей его гибели. Янек, а зачем мы вообще говорим об этом? Ты уже лучше чувствуешь себя. Выздоравливаешь, благодарение богу, и теперь пойдешь на поправку.

– Да, моя дорогая, так все и будет, – сказал он и прижался лицом к ее ладони.

– Вот видишь! – Беата улыбнулась. – А теперь ты должен постараться заснуть. Уже поздно.

– Хорошо. Мне и правда хочется спать.

– Спокойной ночи, мой единственный, спокойной ночи. Сон придаст тебе сил.

– Спокойной ночи, мое счастье.

Беата прикрутила фитиль в лампе, завернулась в плед и прилегла на диван. Но через четверть часа вспомнила, что ему еще надо на ночь дать капли.

Она встала, отсчитала двадцать капель лекарства, пахнувшего креозотом, долила воды и наклонилась над больным.

– Янек! – позвала она вполголоса, – надо лекарство выпить.

Он не проснулся. Она нежно тронула его за плечо и нагнулась пониже.

Только теперь она заметила, что глаза у него открыты.

Он умер.

Как раз посередине пути между Радолишками и Нескупой с незапамятных времен стояла водяная мельница, которая когда-то была собственностью отцов-базилианов из монастыря в Вицкунах, основанном ими еще во времена короля Батория. А теперь мельница принадлежала Прокопу Шапеле, которого все в округе звали по-белорусски Прокопом Мукомолом.

Земля в этих местах была и не слишком богата, и не очень уж плодородна – родили потихоньку рожь да картофель, – и принадлежала она по преимуществу мелкопоместной шляхте и мужикам. Но ржи для помола Прокопу хватало всегда, поскольку конкурентов у него поблизости не было, не считая одной ветряной мельнички на расстоянии пяти километров в литовской деревеньке Бервинты. Но она едва справлялась с помолом для всех восьмидесяти хат деревни, потому как литвины отличались исключительной хозяйственностью и многие из них умели с пяти десятин собрать больше, чем иной белорус с семи, а то и с восьми.

Так же обстояли дела и в Нескупой. Там жили русские, старообрядцы, которые некогда пришли сюда из России. Мужики все рослые, здоровые, работящие, для них от восхода до заката за плугом ходить не трудно, а пахали они так глубоко, как и в Бервинтах не умели.

А в Радолишках, как и во всех маленьких местечках, жили евреи, которые, хоть и в меньших количествах, занимались скупкой зерна по дальним деревням как для городских нужд, так и на вывоз в Вильно. И от них Прокоп Мукомол тоже получал работу. Так что он на недостаток работы не жаловался, и, пока не случалось засухи, пока воды в прудах хватало, причин для жалоб у него и не было. А засуха в тех краях бывала редко, и уж невесть какой долгой она должна была быть, чтоб для мельничного колеса воды не хватило. Конечно, пруды эти выкопали давным-давно, пару сотен лет назад, но сделано это было основательно и глубоко, да и каждые десять лет их чистили, чтоб не заросли.

Прудов всего было три. Два верхних и один нижний. Берега их густо поросли вербами. К нижнему вел крутой спуск в две сажени, и помимо рукава, который шел прямо к колесу, было еще два больших стока – на случай наводнения. В прудах водилось много разной рыбы: плотва, налимы, окуни, а больше всего было пескарей. Раков тоже было вдосталь. В глубоких ямах, вымытых водой под корнями прибрежных деревьев, водились они сотнями. Оба работника Прокопа, а особенно младший, Казик, здорово наловчились ловить их. Стои́т, бывало, по колено в воде, наклонится и руку по локоть, а то и глубже в нору засунет – так рака и вытащит.

По правде говоря, на самой мельнице никто не стал бы их есть, считая чем-то вроде насекомых, но в местечке, в Радолишках, их всегда можно было продать: и католический ксендз, и православный поп, и доктор – этот, последний в особенности – были большими любителями раков. Доктор даже предпочитал в оплату за свой совет получить три десятка раков, а не два десятка яиц или там три злотых.

Да и помимо местечка, на фабричке, что в двенадцати верстах за ним, любителей было предостаточно, только уж надо было, чтоб кто-то по дороге туда подбросил. Пешком далековато идти, а старый Прокоп на такие дела лошадь ни за что не даст, хоть она и совсем застоялась и разъелась, точно свинья. Известное дело, корма у нее было вдосталь. Стояла и только с ноги на ногу переминалась да фыркала на весь хлев. А хлев был большой, сложенный из прочных толстых бревен. Кроме лошади там стояли две коровы, а за перегородкой имелись и свиньи. Под крышей еще оставалось место для телеги и саней.

Дом был пристроен к мельнице. В нем имелось три комнаты, в которых жили Прокоп с семьей и работники, и еще была пристройка, совсем новая, мельник поставил ее для своего старшего сына Альбина, когда тот собирался жениться. После смерти Альбина пристройка пустовала, потому как и со вторым сыном, едва только он в нее перебрался, тут же, на следующий день, случилось несчастье. Люди говорили, что кто-то ее, должно быть, проклял или дурным глазом на фундамент глянул. Было это правдой или нет, а только никто там жить не хотел, хотя находились и такие, кто уверял потихоньку, будто это не пристройка проклята, а сам Господь Бог покарал Прокопа Мукомола через его потомство за то, что он имущество у своего брата отсудил да с сумой его по миру пустил.

Такие разговоры приводили Прокопа в ярость. Обвинений он не мог стерпеть, и не один уже крепко схлопотал от него за подобные подозрения.

Однако ж таилась все-таки какая-то доля правды в этих сплетнях. Ведь у старого Мукомола было трое сыновей. Средний погиб на войне, старший перед самой женитьбой по пьяному делу пошел на лед, тот подломился под ним, и парень утонул. А младший вбивал клин в шкворень на самом верху мельничного колеса, свалился оттуда и чуть с жизнью не простился, обе ноги сломал. Напрасно к нему доктора привезли, напрасно доктор накладывал ему дощечки на ноги. На всю оставшуюся жизнь парень калекой сделался, ходить так и не смог. Пятый месяц он то сидел, то лежал, для работы не годился и в восемнадцать лет стал для отца в тягость.

Да и с дочерью Мукомолу не повезло. Вышла она замуж за мастера с кирпичного завода, только мастер этот погиб в пожаре, а она, будучи на ту пору в тягости, видно, от потрясения родила больного ребенка – от падучей дите страдало.

Потому и ходил старый Прокоп мрачный как ночь и волком на всех смотрел, хотя люди завидовали его богатству и удаче: мельница не простаивала и сам он на здоровье не жаловался.

В этом году по осени у него еще одна забота прибавилась: младшего работника, Казика, забирали в армию. На его место Прокоп не хотел брать случайного человека. Работа на мельнице ответственная, требует от работника смекалки и силы. И первого попавшегося пастуха к ней не приставишь. Долго раздумывал старик, пока не выбрал Никитку Романюка из Поберезья. У отца Никитки и без него было двое женатых сыновей, а младший даже в город ходил в поисках работы. Парнишка здоровый, сообразительный и даже школу окончил.