Староста внимательно посмотрел на говорившего.

— Люди говорят, что с внучкой твоей несчастье сегодня приключилось?! Бают, вроде как ссильничать ее кто-то хотел, да не вышло!

Хозяин напрягся; его огрубевшие от работы пальцы вцепились в край стола, а лицо медленно наливалось багровым цветом.

— Мало ли что бабы языком треплют! — прохрипел он. — Нету им никакой веры! Сбрешут — не дорого возьмут! А внучка моя цельный день дома по хозяйству моталась — то в огород, то в хлев. Некогда ей шастать, да с нехорошими людьми разговаривать.

— Степан, мы тебе не чужие люди, — наклонился над столом Григорий. — Я кум твой, Михай вон шурин, а тезка друже твой давний… Не бреши нам! Галька моя видела, как твоя неслась как оглашенная со стороны леса, да орала. Говорят, совсем девчонка с ума сдвинулась. Такое гутарит, что смех и грех один! Что нам скажешь на это?

Тяжело вздохнув, староста пробормотал:

— Ладно, поговорим и сами решайте, что там случилось… Эй, Марфа, где тебя опять носит? Позови нашу бедову девку! Чтоб одна нога там, а вторая здесь!

Через пару минут перед мужиками появилась заплаканная девчонка. Он застыла посередине комнаты с низко склоненной головой, так что собравшиеся видели лишь ее макушку.

— Давай, Танька, рассказывай панам, как все было, — угрюмо проговорил Степан. Что все как на духу, а то опять ремня у меня получишь! Говори, не молчи!

Девочка робко подняла голову и большими глазами уставилась на гостей.

— Я к бабуле шла, — дрожащим голосом начала она. — Я к ней кажную субботу хожу прибираться… Иду я через Зиновий лужок, где буренку нашу в прошлом годе волки задрали. Иду, значит-ча, по дороге…

— Хватит тары-бары разводить! — рявкнул старик на съёжившуюся от испуга девочку. — Говори по делу! Что случилось!

— Немчины ко мне пристали! — внезапно разрыдалась она. — Двое… Лаялись они, лаялись, да полезли ко мне.

Мужики как-то странно переглянулись. Дело принимало опасный оборот, грозящий в случае огласки смертельной опасностью не только для семьи девочки, но и для всей деревне.

— Руки свои растопырили и идут на меня, — продолжала плакать она, размазывая кулачками слезы по лицу. — А я к дубу прижалась и плакать начала! А толстый такой…

— Подожди, деточка, — прервал ее один из сидевших. — Панове, нехорошее это дело — смердит оно плохо! Я не в обиде буду, если кто встанет сейчас и уйдет до хаты. О детках своих лучше подумайте…

— Ты что, Михей, совсем нас за иродов держишь! — вспылил его сосед. — Детки, детки… У всех у нас детки и что теперь сидеть и молчать! Сегодня у Степана внучку ссильничают, завтра у меня, а потом и к тебе заявятся! Давай, Татьяна, рассказывай, что дальше было. Куда немчура то делась?

— Боженька мне помог, — тихо прошептала она, перекрестившись на образа. — Боженька этих поганных от меня отвел! Дубу повелел он защитить меня, что тот и исполнил.

— Вот, панове, это она и твердит цельный вечер, — тоже перекрестившись кивнул староста. — Я её и так и эдак спрашиваю, а она все свое талдычет — Боженька ей помог, Боженька от беды спас! Дочка, мать её, покойница, царство ей небесное, набожная шибко была! Вот и внучка тоже туды подалась.

— Ты, дочка, не спеши, — подошел к девочке Михей и разгладил ее волосы, непослушными прядями спадавшими на лицо. — Поплачь, поплачь! Нету больше этих иродов! Нету. Боженька их всех прибрал к себе. А как, говоришь, дуб-то помог тебе?

С благодарностью посмотрев на него, Таня шмыгнула носом и продолжила:

— Он как потянется к ним ветками, как схватит! Они руками машут, кричат. Тут как начал дуб ветками хлестать их… Хлестал — хлестал, хлестал — хлестал!

До поздней ночи в доме старосты горел свет. За это время гости уже прикончили и первую бутыль, а потом и вторую, что незаметно выложила на стол хозяйка. Долго они говорили: и так и эдак спорили, да рядили. В конце концов, решили сидеть молча и ждать, что дальше будет.

Над столом кругами огромная жирная муха. Круг за кругом она кружила над склонившимся над бумагами человеком. Зеленоватое, переливающийся в восходящих лучах солнца, брюшко, то приближалось к самому уху, то наоборот отдалялось, что делало противный жужжащий звук еще более надоедливым. Хлоп! Не выдержав, человек резко ударил по зловредному насекомому пачкой бумаги.

— Проклятье! — закричал он, когда летающая тварь благополучно избежала гибели. — Что за чертова страна?! Чертовы мухи!

Через мгновение дверь открылась и в деревенской горнице появился заспанный солдат — глаза красные, гимнастерка в складках.

— Господин капитан?! — его голос был полон рвения и выражал такое почтение, что офицер почувствовал себя минимум на одно звание выше, а может быть и на два.

Несмотря на остро испытываемое раздражение, Курт Штеффель, командир истребительной команды 137 пехотной дивизии, сдержался от очередного проклятья и почти спокойным голосом спросил:

— Ты вызвал старосту? Так, что стоишь? Бегом!

Всегда отличавшийся крепкой выдержкой, практически стальными нервами, Курт с удивлением отметил, что срываться стал гораздо чаще. Если в польскую или французскую компанию о его самообладании и целеустремленности ходили легенды, что не раз было отмечено и командованием, то сейчас и здесь он словно с цепи сорвался.

— О, черт! — вновь вспылил он, с силой ударив по столу. — Это насекомое меня уже достало!

Сейчас, когда срок его командировки на Восточный фронт исчислялся уже несколькими месяцами, Штеффеля начали все чаще посещать странного рода откровения, о которых даже подумать было страшно. «Все дело в этой чертовой стране! — зло смотрел он на гору скопившихся перед ним бумаг. — Везде, как у людей! Все на своем месте, все ясно и понятно. Начальник сказал — подчиненные сделали. Но здесь… Эти…». Его уже мучило не злоба, а самая настоящая ненависть — ненависть ко всему, что он здесь видел, и кого здесь встречал.

— Где же этот баран? — заорал офицер в сторону двери. — Если через десять минут его здесь не будет, то ты, Зейдель, отправишься в штурмовые части!

«Как же можно равнять их и нас? — снова и снова возвращался он к мучающей его мысли. — Всегда и везде были и есть те, кто лучше, умнее и сильнее, те, кто более активны, культурны и, в конце концов, цивилизованны и все остальные! Это же закон мироздания! Это же понятный все принцип жизни! Как этого можно не понимать?!». Его рука во время всего этого мысленного монолога непроизвольно скользнула к кобуре и через несколько секунд на стол лег вороненный металл.

— Господин капитан, староста доставлен, — через приоткрытую дверь раздался голос ординарца и в комнату ввалился потрепанный мужичок.

— Наконец-то, вы почтили нас своим присутствуем! — преувеличенно радостно воскликнул капитан. — Я так долго вас ждал, так ждал, что почти и не надеялся на нашу встречу!

Степан, по всей видимости, радости немецкого офицера не разделял. Понурив плечи, он стоял около двери и с непроницаемым видом мял матерчатую кепку. Когда его сорвали с кровати и дали несколько раз по зубам, он чуть не умер от испуга. «Узнали, ироды! — до пят пробил его холодный пот. — Кто же рассказал?! … Боже! Что же будет с Танькой?!». Однако, разозленных солдат интересовал лишь он один и больше никто.

— И что мы молчим, господин Степан? — офицер говорил по русски довольно неплохо, правда с легким акцентом. — Кого мы ждем? Или может просто не хотим сотрудничать с германским командованием? А?

Продолжая мять кепку, староста сглотнул образовавшийся в горле комок.

— Так я за всегда готов, — с трудом вдавил он звуки из пересохшего горла. — Я что против?

— Отлично, господин Степан! — оживился Курт, энергично потирая руки. — Значит, мы готовы… Тогда рассказывайте, кто из вашего села помогает партизанам? Назовите мне имена, фамилии.

С лица старосты в этот момент можно было писать живописные полотна с психологическим уклоном. Его брови приподнялись, щербатый рот слегка приоткрылся, а в глазах плескалось просто вселенское удивление.