при. Амвросий Оптинский

при. Онуфрий Великий

при. Петр Афонский

при. Иов Почаевский

велмц. Татиана

велмц. Варвара

мчч. Антоний, Иоанн и Евстафий Виленские

свт. Лаврентий Черниговский

сщмч. Владимир митр. Киевский

при. Антипа Валаамский

свт. Милетий Харьковский

свт. Феодосий Черниговский

свт. Афанасий патр. Цареградский

сщмч. Ливерий папа Римский

сщмч. Александр еп. Харьковский

свт. Иннокентий Иркутский

Частицы мощей святых в Киевских пещерах почивающих: при. Евстафий

прп. Сергий

при. Лаврентий Затворник

прп. Онуфрий Молчальник

прп. Нифонтеп. Новгородский

прп. Сильвестр

прп. Никон иг. Печерский

прп. Дамиан

прп. Григорий Чудотворец

прп. Моисей Чудотворец

прп. Онисифор

прп. Марк Гробокопатель

прп. Ефрем митр. Киевский.

прп. Савва

прп. Прохор

прп. Пимен Постник

прп. Еразм

А я еще смел недоумевать, почему тогда, в начале семидесятых, именно здесь мне так не хотелось идти в пионеры!..

Бабушка жила на Вологодчине, в Кичменгском Городке. До Вологды мы с отцом (мама в это время готовила стратегические планы на будущее) ехали поездом, с пересадкой в Москве. Переночевали в гостинице «Ленинградская» на площади трех вокзалов (меня поразила ее высота, глядеть из окна было страшно), а утром, с Ярославского, переполненного пестрой толпой вечно спешащих пассажиров (у одного из них блеснула на груди Золотая Звезда Героя Соцтруда), отправились в родную сторонку. От Ярославля ехали уже не на электрической тяге, а на ворчливом и дымном тепловозе. Вологодский вокзал был полупустынным (или мне так показалось после Москвы?). Перед ним, словно солдаты на параде, выстроились таксомоторы с шашечками. Мы выбрали потрепанную «Волгу» и под завывание мотора и пощелкивание счетчика понеслись через весь город, – каменный центр и деревянное Заречье, – до самого аэропорта.

Маленькое желтое здание аэровокзала я запомнил поневоле: духота, бьющиеся в окна слепни, кусающиеся, как звери, и такие же озверевшие от долгого и нудного ожидания люди, готовые разбить окна крохотных билетных касс. Почти целый день мы томились здесь, пока не схватили билеты.

До Кич-Городка летали самолеты двух типов: «Ли-2» и «Ан-2». Нам досталась «Аннушка». Прозвище, конечно, ласковое, но лететь на ней было совсем не сладко: в грохочущем салоне с жесткими боковыми сиденьями нас попеременно бросало то в воздушные ямы, то резко поднимало вверх. В животе все переворачивалось, страдальцы травили в бумажные аэрофлотовские пакеты, и когда мы, наконец, сели на лесном аэродроме, нас пошатывало изрядно.

В первые минуты после приземления я никак не мог понять, на каком языке говорят кичгородецкие жители – скорострельное «оканье» и «цоканье» мое ухо не схватывало. Я еще не знал, что через месяц сам буду вовсю болтать на местном диалекте.

Встретил нас старый знакомый родителей, учитель истории Тихомиров. Его черный мотоцикл «Днепр» несся так «шибко», что сосны мелькали как бешеные. Я сидел в «люльке» и вертел головой по сторонам. Мотоцикл проехал мост через реку Юг и, проскочив на скорости центр, резко затормозил на Колхозной улице. Пыль улеглась, мы прокашлялись, протерли глаза и узрели большой деревянный дом с белыми окнами – это был дом бабушки Люды.

Кичменгский Городок, как это часто бывает в России, соединил собой две реки: Юг и Кичменьгу, – от древней крепости остался лишь холм, окольцованный рвом.

Районные центры по всей стране похожи друг на друга: время в них течет неспешно, тягуче, от этого любое из ряда вон выходящее событие становится особенно значительным, будь то строительство новой автостанции, приезд театра лилипутов или дорожно-транспортное происшествие.

Кроме церквей, да двух-трех зданий: администрации, общественной бани и ПТУ, все остальные дома были деревянными, но не простыми, а каждый на свой лад: с мезонинами, балконами, верандами и прочими необходимыми излишествами. Украшала городок площадь, где отмечались все праздники: помпезные государственные, легкие комсомольские и совсем уж детские пионерские. В двух минутах ходьбы от площади и жила моя бабушка, к пионерии имевшая самое личное отношение: она была первой пионеркой чуть ли не всей Вологодской области, но уж районной – точно на все сто процентов, и даже больше, – ее в каждую пионерскую годовщину приглашали «толкнуть речь», и она толкала… в основном перила деревянной трибуны, так как пронять лузгающую семечки молодежь не было никакой возможности, – все было известно заранее. Лишь однажды подростки проснулись и раскрыли рты от удивления: бравая пионерка-пенсионерка неожиданно звонким голосом исполнила забытый ныне хит «Взвейтесь кострами, синие ночи…»

Всю жизнь Людмила Пантелеймоновна преподавала в сельской школе географию, биологию, и все остальные предметы по необходимости. Учительницей она была заслуженной, но главное, ценимой всеми – за чистый детский взгляд на жизнь. Может быть, именно за этот взгляд ясных глаз ее и полюбил будущий писатель Саша Попов (Яшин), с которым она вместе провела студенческие годы в Никольском учительском институте. Ухаживал он, как всегда, страстно, посвящал ей стихи, забрасывал письмами, но сердце красавицы растопить так и не смог. «Ну почему, бабушка, ты ему отказала? – недоумевали родственники, – стала бы женой классика». «А мне рыжие никогда не нравились», – так объясняла она свой женский «взгляд на русскую литературу». Впрочем, письма Александра Яшина она хранила в потаенном месте, в красивой коробочке, перевязанной крест-накрест розовой лентой.

Но предвоенные и военные годы оказались для нее совсем не благостными: дедушка, командированный из учителей на ответственную работу в районную газету, был арестован ночью на глазах детей и беременной жены. Увезли деда в Вологду, где он и сгинул. Трудно представить, как моя бабушка – жена «врага народа» – перенесла голодное время, поднимая на ноги троих детей (все выросли и тоже стали преподавать). В конце пятидесятых пришло письмо с гербовой печатью; в нем сухо сообщалось, что дед погиб в 1937-м и посмертно реабилитирован. Вскоре «реабилитировалась» и бабушка, – она оказалась единственной на советском Севере учительницей, у которой на пришкольном участке выросла «хрущевская» кукуруза. Обогревали южную поросль кострами и, наверное, собственными телами – иначе объяснить, как это аграрное чудо сумело выжить, невозможно. Бабушку вызвали в Кремль и вручили орден «Знак Почета». По большим семейным праздникам она доставала его из кованого железного сундука и показывала внукам.

Бабушка Люда и на пенсии занималась общественными делами: была народной заседательницей в товарищеском суде, где профессионально воспитывала провинившихся, а заодно и всех присутствующих в зале.

Когда дети разлетелись, она куковать не стала: подобрала потихоньку спивавшегося участника войны Григория Вони-фатьевича Полякова, бухгалтера по профессии, продала дом в деревне и вместе с ним переехала в Кичменгский Городок.

Нового ее мужа мы звали «дядей Гришей». Он был поразительно похож на Брежнева: густые брови, душевный голос и даже покашливание – все, как у Генерального секретаря.

До глубокой старости все тяжелые работы по дому выполнял он: плотничал в мастерской, пилил и колол дрова, латал крышу, растапливал баню – всего не перечислить. Лишь вечером, сидя во главе стола, дядя Гриша мог себе позволить выпить немного «пуншу», и тогда все вокруг замирало – все ждали очередного рассказа из его богатой на события жизни. Только о войне он вспоминать не любил. Изредка, уступая нам, грустно задумавшись, медленно пересказывал один-два совсем не кинематографических эпизода (бабушка в это время подкладывала нам свои изумительные по вкусу пирожки с луком).

О столе, точнее, о том, чем был богат бабушкин стол, можно рассказывать часами. Кажется, все свое душевное тепло она пыталась передать нам, угощая самыми вкусными на свете яствами. Тепло шло отовсюду: от русской печки, стоявшей в прихожей (и по совместительству, столовой); от самовара, кипяток в котором, кажется, не остывал и не кончался никогда; от горшков, от ухватов, от поленьев, а самое главное, от бабушкиных глаз, переполненных любовью. Эти глаза я помнил с младенчества, – ведь бабушка выходила не только мою умиравшую маму, но и меня, любимого внука, как она говорила не раз…