Так вот, со стола все начиналось, и им же все заканчивалось! Утренний завтрак плавно перетекал в обед, который, в свою очередь, перевоплощался в ужин, оканчивавшийся так называемым «вечерним чаем», – иногда за полночь. И все это время за столом можно было попробовать, перекусить, отведать, плотно поесть и совершить еще множество телодвижений, необходимых для приема пищи. На старинном дубовом столе в чугунках, кастрюлях, утятницах, тарелках, мисках и «розетках» были разложены «фирменные» кулинарные шедевры: легкое на пару, пареная же репа, рыбники различных видов, пироги с мясом, грибами, ягодами, яблоками (пирожки в придачу), варенья: малиновое, клубничное, смородиновое, из крыжовника, черемухи и т. п. и т. д.
При этом мы умудрялись совершить за день множество полезных дел: дядя Гриша колол дрова и складывал в поленницу, я кормил кур и цыплят, выпустив их из курятника во двор, затем поливал огурцы, клубнику, цветы, прихватывая стручки гороха на огороде. Иногда бабушка посылала меня в продмаг, иногда в деревянный домик с вывеской «Прием стеклотары», где я своим гордым видом смущал «алкоголиков несчастных», допивавших «огненную воду» из бракованных бутылок, выброшенных под крыльцо. На обратном пути у ворот меня встречала наша любимица, кошка Пушинка, которую не только мы ценили за ум и красоту – вокруг на деревянных столбах забора располагались хмурые, злобные и одновременно трусливые коты всех мастей.
После русской бани с традиционной каменкой и березовыми вениками «вечерний чай» затягивался почти до бесконечности: каждый из нас выпивал по пять-шесть стаканов этого солнечного напитка. Потом начинались игры: мы с бабушкой шли в зал с печкой-голландкой раскладывать домино или лото, а дядя Гриша с гостями резались в преферанс, записывая в тетрадки какие-то цифры. Играли то сокрушенно, то с азартом, а ближе к ночи – почти бесстрастно.
Кроватей и диванов в доме было много, поэтому домашние и гости затихали в полной тишине, нарушаемой только одиноким комариным пищанием.
Бабушка была особенно счастлива, когда за столом собиралась вся семья. Младший из сыновей – дядя Саша, Александр Степанович, навещал мать каждое лето. Стройный, притягивающий к себе внимание доцент Петрозаводского университета прилетал с женой тетей Галей, сыном Митей, поражавшим всех своей эрудицией, и дочками: темноглазой красавицей Ириной, – той самой, с которой нас сфотографировали на мотоцикле в 1965 году, и непоседливой, «шебутной», больше похожей на мальчика, Людой, названной так в честь бабушки.
Старший мой дядя, Вениамин Степанович, учитель Кобыльской школы, наведывался редко, так как был хромым с детства, – он переваливался с ноги на ногу. Дядя Веня тоже не подкачал, – в его семье подрастали три сына: Саша, Дима и Леша, все похожие на отца и дружные необыкновенно. Чаще я их видел в Кобыльске, куда изредка приезжал с бабушкой или с семьей дяди Саши на попутном рейсовом автобусе – но только до отворотки. От трассы надо было идти минут сорок через лес.
На высокий берег реки Юг, где раскинулось село, мы переправлялись на пароме. Поскрипывание деревянных перил, гул железного каната, по которому паромщик передвигал древнюю конструкцию, журчание дремотной воды и первозданная тишина – все это впечатляло само по себе, но встреча с прекрасным была еще впереди: нас ждали печное тепло деревянной избы, сладкие шаньги и ребячьи игры. Играли мы на высоком подъеме центральной «улицы» Кобыльска и в заброшенных сараях. Единственное место, куда заходили с опаской и с неизвестно откуда взявшимся благоговением, была церковь, – удивительно хорошо сохранившаяся, похожая на храм на хрестоматийной картине Саврасова «Грачи прилетели».
Один раз мы с бабушкой уезжали из Кобыльска в Городок по другой дороге, и не на обычном рейсовом, а на школьном автобусе, до отказа набитом детьми, возвращавшимися по своим разбросанным по холмистой равнине деревням. Я не представлял, что нас ожидало… Путь оказался коротким, но «чисто русским»: грунтовым, больше похожим на испытательный автополигон. Автобус шатался, проваливался в ямы, страшно ревел, со скрежетом переключая передачи, пытаясь взять с разбегу очередное препятствие. Нас швыряло то вбок, то вперед, то назад, то вниз с потрясающим однообразием. У меня глаза лезли на лоб от ужаса и космических перегрузок, а вот школьники переносили все происходящее с неподдельным и полным спокойствием. Они не испугались даже в тот момент, когда «ПАЗик», задумавшись на мгновение, лениво просел и опустился на левый бок. Водитель, ни слова не говоря (!), выбрался из кабины и махнул рукой трактористу, сидевшему у подножия угора возле своей «Беларуси». Тракторист был в стельку пьяный, но это обстоятельство не помешало ему взять автобус на буксир и с какой-то залихватской беспечностью втащить нас на его вершину.
Добрались мы до Городка почти в два счета, но меня еще долго поднимало и опускало на вечерней постели – никак не мог заснуть.
Учился я в 4 классе Кичменгско-Городецкой средней школы – тогда еще деревянной, состоящей из нескольких корпусов. В центральном здании находился наш класс; рядом, за забором, стадион, еще чуть дальше – столовая и буфет, где продавали вкуснейшие пряженики – нечто среднее между большой оладьей, лавашем и пирогом. Готовился он на удивление просто: на раскаленную сковородку, смазанную подсолнечным маслом, бросали раскатанное скалкой тонкое круглое тесто – и все, сладкий пряженик готов!
Учиться в этой школе было безумно интересно: впервые к нам в класс приходил не один учитель – на все руки мастер, а настоящие предметники, чудные профессионалы. Теперь я понимаю, почему уроки истории, русского языка, литературы, музыки, географии и даже физкультуры так отчетливо отпечатались в моей памяти – нам преподавали не просто сельские учителя, а учителя-фронтовики. В них было какое-то особенное благородство, которое не впитывается с молоком матери, а входит в живую плоть только вместе с кровью и болью. Все, о чем они говорили, воспринималось не просто на веру, а именно как откровение, подтвержденное не словами, а поступками; не только жизнью, но и смертью. Мы были детьми, но чувствовали, что учат нас не просто хорошо, а блестяще. Мы присматривались друг к другу, в нас стала проклевываться индивидуальность, появилось и соперничество – но только не между мальчиками и девочками.
В классе я не мог не обратить внимания на Олечку Суханову, мою однофамилицу. Невысокая, скромная, застенчивая, она смущенно улыбалась, когда я разговаривал с ней. Пройдут десятилетия, и она станет известным ученым, профессором, доктором филологических наук. Мы встретимся спустя много лет, но Ольга Суханова так и не напомнит мне о прошлом – останется все такой же скромной и деликатной.
Запомнилась наша подготовка к шефскому концерту в детском саду. Мне досталась роль Антошки: «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку!..» Репетиции мы проводили в классе, а потом выступили перед малышами. Это было мое первое появление на сцене и первый успех.
Для школьной стенгазеты пришлось сочинить и первое стихотворение, – сатирическое, за которое был получен и самый настоящий гонорар в виде сдачи от обиженного мной двоечника и хулигана Вершкова по прозвищу «Вершок». Только в зрелом возрасте я понял, что был несправедлив, и что получил по заслугам, а тогда был не на шутку обижен. Правда, сатирических стихов больше не писал.
Со школой связано и мое первое преступление, о котором сожалею до сих пор. Среди одноклассников тогда распространилось очередное поветрие – мода на коллекционирование значков. Я тоже стал коллекционером, правда, ненадолго. Причиной моего резкого охлаждения стала зависть. В школьной раздевалке я увидел замечательный значок на одежде одного из учеников – это был цирковой гимнаст. В раздевалке никого не было, и я, отцепив ценный экземпляр, спрятал его у себя в кармане. Спустя сутки весь истерзался от совершенной мной кражи, но пальто, с которого снял значок, найти не смог – забыл. В сердцах забросил «трофей» в большой сугроб, забросив и коллекционирование, – как оказалось, навсегда.
