Летом и осенью любимыми развлечениями для всех мальчишек были рыбалка и походы по грибы. На рыбалку ходить было легче – за нашим забором шла тропинка через колхозное гороховое поле прямо на Кичменьгу – речку небольшую, но норовистую по своему характеру. Она могла быть тихой в ровном своем течении, – тогда мы купались и ныряли с деревянных мостков, где бабы полоскали белье; а могла и утащить в водоворот на крутом изгибе – там можно было рыбачить только со спиннингом. Мы ловили на удочки серебристую плотву, скользких пескарей и зазевавшихся полосатых окуньков, но как назло, все больше попадались сопливые колючие ерши. Уху, конечно, можно было сварить и из них, но почему-то не очень хотелось…
Еще два способа рыбной ловли мы применяли с переменным успехом: ходили с бреднем по мелководью или ставили банки. «Баночный» способ – самый быстрый и азартный. Берешь обыкновенную двух- или трехлитровую стеклянную банку, заворачиваешь машинкой жестяную крышку, затем ножом делаешь небольшое отверстие, набиваешь треть стеклянной посудины хлебом – и спускаешь на веревке, привязанной к горловине, в воду. Голодные пескари, наверное, занимали очередь – еще бы, питание, по рыбьим меркам, почти ресторанное! Правда, живность, которую мы вытаскивали вместе с банкой, была мелковата, но ведь и мы сами считались «малышней». Иногда нам везло – попадались раки, но это отдельная история.
По грибы ходили вместе с взрослыми, чтобы не заблудиться; брали корзины, ножи, надевали резиновые сапоги. Кроме белых, срезали пятнистые подосиновики, рыжие лисички, круглые и изумрудные волнушки, потрепанные сыроежки, крохотные еловики, но настоящей удачей считалась добыча груздей – настолько они были хороши в засолке, аж до хруста!
Зимой нас ждали спортивные «снаряды»: лыжи, коньки, санки… У меня были сани не магазинные, а старинные деревянные, с закругленными металлическими полозьями. На них я и врезался однажды в груду кирпичей, запорошенных снегом. Впопыхах не заметил, что коленка разбита и, только вернувшись домой, обнаружил, что детские коричневые колготки разбухли от крови. Бабушка заохала, сняла колготки, протерла ногу, забинтовала и положила меня на диван в зале. Пока она бегала за доктором, я разглядывал убранство комнаты. Белые занавески на окнах были открыты. На подоконниках стояли цветы герани, посаженные в жестяные банки венгерской фирмы «Глобус». На стенах в деревянных рамах за стеклом висели фотографии родственников, а самая большая кровать у была украшена настоящим персидским ковром «Похищение из сераля». Фарфоровый Илья Муромец стоял на полке с книгами, рядом лежала большая розовая раковина океанского происхождения. На стене стучали ходики с кукушкой, висели календарь за позапрошлый год и зеленая мухобойка.
Заскрипела и хлопнула дверь – это пришел врач. Рана оказалась несерьезной, но кусок мяса из коленки все-таки был вырван. Два дня отдыха от школьных дел мне были гарантированы. Я внутренне ликовал – только что принесенная из районной детской библиотеки стопка книг ждала своей очереди.
Телевизора у бабушки не было, поэтому моя жажда познания удовлетворялась книгами. Читал я тогда все подряд: школьные хрестоматии, детские издания, сборники рассказов советских писателей, русские сказки, сказки Андерсена, «Тысячу и одну ночь», «Незнайку на Луне» Носова; научную фантастику: всего А. Беляева, «Затерянный мир» А. Конан-Дойла, Кира Булычева, братьев Стругацких, Айзека Азимова; книги о путешествиях и приключениях: Д. Лондона, Ч. Диккенса, «Дереу Узала» Арсеньева, повести Г. Федосеева, особенно понравившиеся «Пашку из Медвежьего лога», «Злой дух Ямбуя», «Последний костер»; все, что касалось войны: «Горячий снег» Ю. Бондарева, воспоминания ветеранов, «Записки авиаконструктора» А. Яковлева и др. Самыми значимыми для меня, хотя и тяжелыми для чтения, стали два романа: «Война и мир» Л. Толстого и «Как закалялась сталь» Н. Островского. Помогало лишь то, что до них я увидел не менее знаменитые экранизации.
До сих пор удивляюсь той жадности, с которой я читал книги. Мне уже не хватало школьной библиотеки, – записался в районную, тем более что она находилась в двухстах метрах от дома. Библиотекари меня знали и сразу пускали к стеллажам – я выносил по 20 книг сразу.
На чердаке нашлась куча серых от пыли энциклопедий 10-х – 20-х – 30-х годов, романы В. Обручева, А. Толстого и кипы журналов «Крокодил» и «Здоровье» – подборки за несколько лет, а также стопки «Роман-газеты». Стоит ли говорить, что все это богатство я проглотил за несколько недель.
Еще один источник знаний обладал особой, таинственной притягательностью. Иногда «вечерний чай» затягивался не из-за преферанса. К нам в гости часто приезжал брат бабушки, Валентин Пантелеймонович, учитель истории и директор Кобыльской сельской средней школы. Несмотря на неблагозвучное название, школа была замечательной, в ней, кроме дяди Вали, преподавал, например, вологодский поэт Михаил Карачев.
Дядя Валя был знаменит не только дружбой с А. Яшиным, он сам по себе оказался личностью необыкновенной: властный, уверенный в себе, с великолепно поставленной дикцией, он буквально сминал всех своей эрудицией и бесстрашием в оценках современной истории. Разговоры за столом, которые я невольно подслушивал, лежа на диване за дверью, касались «запретных» тем: культа личности, Хрущева, Мао, Чанкайши, Солженицына, даже Брежнева. Я с удивлением узнал о злоключениях Хрущева в Китае, о венгерских и чехословацких событиях, о распрях в партийном руководстве.
Так получилось, что дружил я в Кичменгском Городке с сыновьями учителя истории Тихомирова: старшим, Николаем, и младшим, Артемом. Как водится, играли мы в одни и те же игры: в прятки, «войнушку», лапту; обменивались книгами, ходили на рыбалку, в кино – наши интересы совпадали если не во всем, то во многом. Их двухэтажный деревянный дом желтого цвета стоял недалеко от школы, поэтому я первым делом спешил к ним, и лишь потом, к вечеру, к бабушке, которая нашей дружбе не препятствовала.
Учебный год к лету 1972 года подошел к концу, наши детские походы по Городку и вокруг него не прекращались. Мы купались в Кичменьге и даже в опасной для нас реке Юг, дурачились в лесу, строили шалаши, потом ловили раков под корягами и камнями, варили пойманных банками пескарей, жгли костры на берегах рек и в поле.
У такого вот «костра дружбы» я и узнал от них страшную взрослую тайну, потрясшую меня до основания. Почти до одиннадцати лет я был убежден, что дети появляются на свет каким-то волшебным, бестелесным способом. Нет, конечно, я не верил в сказки о капусте, аистах и прочих россказнях для малышей и малышек. Я знал, что есть роддома, что детки вылезают из маминого живота, но о зачатии не имел ни малейшего представления и даже не думал об этом. Тихомировы, столкнувшись с подобной дремучестью, чуть не покатились со смеху и жестоко меня «просветили». Я не мог ни сердцем, ни умом согласиться с услышанным. Родители, которых боготворил, и вдруг – «это»… Сопротивление было яростным – именно потому, что вера моя дала трещину. Мы поссорились, но эта ссора была сущей мелочью по сравнению с тем расколом, который возник в моей душе. В одно мгновение я был сокрушен, подавлен и одновременно развращен – жгучее любопытство к противоположному полу получило с того дня осознанное направление.
Еще одним потрясением стал ужас от внезапного осознания своей смертности. Я лежал на кровати и смотрел на ковер, где два восточных похитителя в чалмах летели вскачь от стен дворца. У одного из всадников на сером иноходце восседала за спиной красавица в шальварах, второй смельчак держал в правой руке опущенное старинное ружье с узорным прикладом, а левой погонял коня. Но не этот сюжет занимал меня, а россыпь звезд над лунными минаретами, – я вдруг ощутил полную свою ничтожность перед бесконечностью пространства. «Умру, и ничего не будет, ни-че-го!..» – думал я, и не мог вместить в себя мучительную мысль о смерти. Мне было очень и очень страшно.
В конце августа пришло письмо от родителей – они сообщали, что получили квартиру в Лоо, пригороде Сочи, и что скоро за мной приедет отец. Я еще успел два дня проучиться в 5 классе, но 3 сентября мы с отцом, попрощавшись с бабушкой Людой, у которой глаза были на мокром месте, отправились на соседском «Запорожце» в аэропорт. Нам повезло: в этот день до Вологды летел не маломестный «Ан-2», а двухмоторный «Ли-2», скопированный еще до войны у американцев «Дуглас ДС-3», в 1972 году доживающий свои дни в «Аэрофлоте». Может быть, это был один из последних полетов ветерана.
