Я не сразу заметил, как всё стихло. Мяч больше не парил над дюной. Чем они там увлеклись?..

/как во сне… /

Мясо было готово. Я выложил стейки на блюдо, а на решётку разложил следующую порцию. Аппетитный запах вызывал голодное урчание в желудке.

– Дети-и! Бегом к столу! Вил, быстрее, а не то чайка украдёт твой кусо-ок!.. – крикнул я, открывая бутылку вина.

Обычно детвора, только услышав мой призыв, тут же мчится наперегонки, спотыкаясь и падая, к столу, чтобы первым занять самое удобное место и выбрать самый сочный кусок мяса. А тут прошла минута – и никого. Притаились, что ли?

– Эге-ге-ей! Ли, Мерил, где вы? Поспешите, а то остынет… всё… – Я не заметил, как поднёс ко рту бокал вина и, не сводя глаз с верхушки дюны, небольшими нервными глотками осушил его. – Вы что, прячетесь? Ну, сорванцы, сейчас я вас найду-у…

Я поднялся на холм и…

/как во сне… /

никого на другой стороне, внизу, не увидел. Только вытоптанный круг следов на песке, где они только что играли. Между дюнами рос густой широкий кустарник округлой формы, и я решил, что мои проказники спрятались именно за ним: на это указывали и отпечатки ног на песке, которые вели за кусты. Прислушался. Думал, расслышу хихиканье Вильсона. Но нет, тишина. Где-то в лесу хрустнула ветка, и с ближайшей сосны упало несколько шишек – тут же взлетела какая-то крупная чёрная птица.

«Ч-чёрт…» – я забеспокоился, но постарался не думать о плохом. Становилось некомфортно. Признаюсь, я немного испугался. Стало страшно, как в детстве, когда надо было выключить свет в комнате и вернуться на свою кровать, пробежав через всю комнату в полной темноте.

– ХВАТИТ, СЛЫШИТЕ!!! – мои слова эхом отразились в сосняке, и я испугался самого себя: дети никогда не слышали моего такого голоса, такой злой интонации. Это была даже не просьба прекратить игру в прятки – это был мой ПРИКАЗ.

– Ты чего разорался? – со спины донёсся мужской голос, и я чуть не наложил в штаны. – Что случилось? Кого потерял?

Мужчина сорока лет (слава Богу, не рейнджер), с рыболовными снастями наперевес, стоял внизу возле мангала и внимательно рассматривал меня. Машинально я попросил его помочь мне найти мою семью. Свой испуг я не пытался даже скрывать.

– Где они? – рыбак взобрался на дюну и встал рядом со мной. – Где они?

– Там… – Я указал на кусты. При этом мой указательный палец дрожал.

– И что? В чём проблема? – Он странно посмотрел на меня.

– Я боюсь, – не стесняясь, ответил я, и отвёл глаза.

– Э-эх! – Он быстро соскользнул по склону вниз и стал обходить кустарник.

Я остался наверху, наблюдая за ним. По мере того как он огибал кусты, выражение его глаз менялось. Мои поджилки затряслись. Вдруг он остановился, замер, что-то рассматривая под ногами… И потом весь затрясся, замычал, посмотрел на меня затравленными глазами бродячей собаки и боком попятился прочь от того места. Он на четвереньках вскарабкался на противоположную дюну, не сводя с меня выпученных глаз, и нечленораздельно мычал одно и то же, одно и то же: «Не надо… не надо, прошу вас!» А потом, когда взобрался на вершину, побежал, перебегая с дюны на дюну и теряя свои снасти. Его голос ещё долго слышался, пока не растворился в дали.

Я находился на грани обморока, оставшись один на один со страхом и… с кустами. «Что он там увидел?» Хотя я прекрасно понимал: что он мог там увидеть. Но теплилась надежда: рыбак мог рассматривать за кустами что угодно, и возможно, вовсе не моих жену и детей… «Это всего лишь дерьмовый сон, всего лишь грёбаный сон…». Только чувства отцовства заставляли меня оставаться и не покидать это место. Убежать, не выяснив, где моя семья, я не мог. Супружеский долг победил мой страх – я неохотно, но всё же заставил себя спуститься с дюны и приблизился к кустам.

Их надо было обойти по кругу. Я молился, чтобы они прятались в любом другом месте, только не за кустами. Ещё раз оглянулся, посмотрел на сосны. Безмолвный чёрный лес был не лучше кустов. От него тоже исходил холод. И туда я идти не решился бы.

– Эй, вы где? – тихо спросил я. Спросил скорее для того, чтобы отпугнуть того, кто, возможно, мог прятаться за кустарником. И мне стало стыдно и горько за свою трусость. «Это всего лишь сон, придурок. Ну, давай же, иди, трусливая девчонка. Там твои дети».

Во сне я обходил кустарник против часовой стрелки. Сейчас решил обойти слева. Пройдя пару шагов, показался волейбольный

/как во сне… /

мяч… Только порванный (разорванный, разгрызенный) в клочья. Я перешагнул через его ошмётки, и следом появилась обутая в сандалик правая нога моего сына – носком вверх. Значит, Вильсон лежит на спине,

/должен лежать на спине/

хотя в такой позе – на спине – дети не прячутся от отца, никогда так не прячутся. Надеясь на чудо, я сделал полушаг, ожидая увидеть туловище, но, кроме оторванной по колено ноги, от моего сына больше ничего не было. Рядом валялся второй сандалик от левой ножки – и это было всё, что осталось от моего мальчика. Обезумев от злости и страха, я прошёл по кругу дальше, пока не показались ноги моей Ли. Я видел их до коленок: остальная часть тела скрывалась за кустами. Подавляя вопль, я упал на песок и зарыдал от отчаяния, глядя на ступни своей жены перед собой: 36 размер, светло-розовый лак на ногтях, тонкая золотая цепочка на щиколотке… Стал ползти. Показались бёдра… сиреневые трусики купальника… животик и… всё. Всё! Остального не было. Верхняя часть моей Ли отсутствовала. На его месте – только кровавая песчаная каша, от которой в сторону сосняка кровавой бороздой уходил широкий след на песке. Такой след образуется, когда кого-то тянут волоком. Я поднялся, проследил взглядом кровавую «тропинку»: она, петляя между соснами, исчезала в темноте густой поросли в глубине зловещего леса.

В моей голове вспыхнул и погас красный свет, ослепляя глаза. Ноги превратились в тряпки. Со стороны леса доносились противные хлюпающие звуки, похожие на… чавканье. Я неотрывно смотрел в сторону леса, откуда исходили тошнотворные, хрустящие звуки пережёвывающихся косточек. А когда послышался стон дочери, – заорал, взбудоражив весь Тихий океан. И кричал до хрипоты, боясь отвернуться от леса. И только ноги, которые ожили первыми, сумели оторвать мой взгляд, – потому что они, по мимо моей воли, побежали, а вместе с ними побежал и я. Помчался прочь от этого места: от дюн, от сосен, от Орегона.

Как Форест Гамп, я целеустремлённо, не оглядываясь, что было сил бежал вдоль берега на юг. Иногда кричал, иногда плакал и кричал. Этот отрезок времени я смутно помню: как переплывал устья многочисленных рек и речушек, впадающих в океан, как перепрыгивал через прибрежные камни и поваленные деревья; как преодолевал утёсы и овраги… Я бежал, не обращая внимания на людей, отдыхающих на пляжах. Сколько дней бежал, не знаю. Где отдыхал, спал ли – не помню. Широкие проливы я перебегал по автомобильным мостам; бежал мимо маленьких и крупных прибрежных городов. Меня пытались останавливать люди, но я или вырывался, или просто сбивал их, как кегли в боулинге. И продолжал бежать, бежать, бежать…

Держась береговой линии, я мчался до тех пор, пока надо мной не начал кружить бреющий вертолёт, а со стороны океана не появились сопровождающие меня катера; покуда не преградили мне путь выстроенные поперёк пляжа Литбеттер в Санта-Барбаре, в Калифорнии, вереницы лос-анджелесских полицейских машин…

Но об этом мне рассказали много позже.

Намного.

В психиатрической больнице Напа.

К О Н Е Ц

Неожиданно Он отпустил Её губы, спросил, пристально вглядываясь в Её блаженные глаза:

– Ты мне веришь?

– Верю.

– Тогда пойдём. – И потянул за собой, крепко сжимая Её ладонь. – Пойдём, не бойся…

– Но куда? Там темно… – Она покорно спешила за Ним, не страшась неизвестности, потому что доверяла Его самоуверенности, физической силе и отваге; а ещё – магическому блеску в глазах и бархатному баритону – голосу, способному возбудить самое недоверчивое сердце и обласкать слух, изнутри разбуживая давно похороненные желания даже самой строптивой в мире женской натуры. Она торопилась вслед за Ним, полностью вверяя Ему себя…