Я никогда не бывала в этом ресторане. Здесь царила уютная атмосфера. В декоре преобладали тёплые итальянские мотивы. Из окон открывался вид на Исаакиевский собор. На столиках мерцали свечи. Звучала приятная музыка. Каждая клеточка тела хотела движения. Жаль, но никто не танцевал, люди пили и смеялись. Аккомпанементом их голосам служил звон столовых приборов. Мы устроились подальше от столика, где собралась беззаботная компания туристов.

– Надо непременно выпить за то, что ты наконец получила сольную партию.

   Генрих огляделся в поисках официантки. Но девушка, что принимала заказы, кружилась по залу с полными подносами. Мой друг нервничал.

– Чёрт побери, здесь вообще не рады клиентам. Хорошо, я сам подойду к бару и сделаю заказ.

   Я предлагала ему просто сходить в кино или погулять по парку. Но Павлов был непреклонен.

   Генрих побежал к барной стойке. Скучая, я рассматривала посетителей. Подобралась разношёрстная публика. Большая группа путешественников оживлённо обсуждала поездку в Пушкин. Улыбчивая официантка крутилась вокруг них, расставляя красиво сервированные блюда и вино. Туристы оказались суетливыми, яркими и весёлыми французами. Они наперебой по-русски с французским акцентом благодарили официантку.

   Я смотрела на влюблённых, уединившихся поодаль от остальных. Мужчина восхищался девушкой, взглядом почти касаясь её смуглой щеки. Она что-то шепнула ему. Он улыбнулся. Должно быть, шутка понятная только им. Спустя несколько минут пришёл Генрих с двумя фужерами в руках.

   Я взглянула на часы. Без четверти девять. Вечернюю репетицию, которую задумала с утра, придётся отменить.

– Давай выпьем за твою мечту, которая скоро станет явью, – Генрих поднял бокал.

   Я взяла свой, но так и не притронулась к фирменному коктейлю.

– Я кое-что хочу сказать, – нерешительно проговорил он.

   Я почти не слушала. Он говорил долго и путано. Его слова не имели смысла. Я устала и больше всего мне хотелось очутиться дома. Генрих вдруг сделался чужим, будто мы и вовсе не знакомы. Казалось, я просто перепутала столики.

– Аделина?

– Я бы с удовольствием пошла домой.

   Он растерянно посмотрел сначала на меня, потом на мой бокал с нетронутым напитком.

– Раз ты настаиваешь.

   Генрих залпом осушил свой бокал, а затем и мой. Пробираясь сквозь толпу галдевших туристов, мы направились к выходу.

   Табор французов, оставив щедрые чаевые, шумно покидал банкетный зал. В сутолоке я заметил Аделину. Медные волосы, тяжёлой волной падавшие на плечи, гордо вскинутая голова, царственная манера держаться.

– Постой, Аделина! – крикнул я, но мой голос утонул в общем гомоне.

   Я перескочил через стойку, удивив посетителей. Выбежал на улицу, но никого не увидел. Она вновь ускользнула от меня. В воздухе витал её запах – сладкой земляники и яблока. Оставшись ни с чем, я понуро вернулся в ресторан.

– Проклятие! – я бросил полотенце на столешницу.

– Тебе так важна эта девушка? – поинтересовался бармен.

– Да, я потерял бумажку с номером её телефона.

– Бывает, друг! Не судьба, значит, – он пожал плечами.

– Жалкое оправдание для неудачников.

   Закончив работу, я поднялся на крышу, чтобы успокоить нервы. Сев на скамейку, я вглядывался в безоблачное небо. Наступил сезон белых ночей, так любимый путешественниками со всех уголков мира. Исторический центр Петербурга превратился в настоящий муравейник, где миллионы человек весело проводят время, забыв о том насколько, оно скоротечно. Но разве не к этому мы стремимся, придумывая новые развлечения, работая сутками, предаваясь мечтам. Всё это мы делаем, чтобы забыть о скоротечности жизни. Вдалеке от суматохи, я чувствовал, что остался единственным человеком на земле. Столь явственно ощущалось одиночество. Оно не тяготило меня. Я слушал громкий, звучавший на разный лад голос мегаполиса.

Идея была зыбкой, не до конца выношенной, как дитя, появившееся на свет до срока. Ещё в отрочестве я сочинял повести. Тогда это занятие походило на игру – стоило написать хоть слово, даже одну букву и герои начинали жить. Раньше я не придавал значения тем фразам, которые ложились на бумагу. Но по прошествии времени я понял, что творец – будь то писатель, художник или актёр, несёт ответственность за каждое слово, за каждый образ, за каждое созданное им произведение. Именно эта ответственность гнетущим бременем легла на плечи. Я не мог взять ручку. Она казалась тяжёлой, сделанной из свинца. Лист бумаги пугал чистотой. Ни одной мысли не появилось за последний месяц. Нужно придумать хоть пару слов, неважно каких, главное – положить начало. Но я так не заставил себя взять авторучку. Пальцы не сгибались, словно были деревянными.

   Стоит наблюдать за жизнью, наблюдать за людьми. Хитросплетение судеб запутаннее любого романа. Повседневность предлагает множество сюжетов, лежащих на поверхности, только надо быть очень внимательным, чтобы не пропустить увлекательные явления.

   Светало. Сильный ветер с востока гнал рваные тучи. Настала пора уходить. Я оставил блокнот и ручку на крыше. Ветер с силой перелистал пустые страницы, будто был недоволен мной. Ведь я не написал ни строчки.

   ***

   Следуя природной наблюдательности и любопытству, я стал приглядываться к пациентам "Надежды". Некоторые из них старались не замечать болезни, избегали разговоров о ней, храбрились, смеялись громко, но за бравадой скрывался страх перед неизбежностью. Другие же не могли выбраться из депрессии, полностью сдавшись на милость болезни. Была и третья когорта людей. Совершенно особенная и немногочисленная, те, кто никогда не сдавался. К ней принадлежал один человек, с которым я успел сблизиться.

   Мужчина выглядел совсем древним. Его кожа была испещрена тысячами морщин, а на руках проступали тёмные старческие пятна. Одевался он опрятно. Носил только брюки со стрелками и отутюженную рубашку. Его невозможно застать в пижаме или тренировочном костюме. Осанка выдавала в нём офицера. Ходил он прямо, высоко подняв голову, словно бы на него не давили тяжесть прожитых лет и неизлечимая болезнь. У него были потрясающие лазурные глаза, которые несмотря на почтенный возраст не выцвели, но дело было даже не в цвете. Они казались гипнотическими, такими, словно он жил столетиями и знал все секреты бытия. Звали его Терентием Фёдоровичем Лавреневым. В приюте скорби он провёл полгода. За это время в других палатах сменилось около десяти соседей. Сменилось… Так выражаются работники. Пациенты просто умерли. Ушли, но не перестали существовать. Он вспоминал своих умерших товарищей с теплотой, о каждом рассказывал интересную историю. Терентий Фёдорович во всех людях находил, положительные черты, а злость оправдывал отсутствием здоровья. Познакомившись с ним ближе, я удивился величию его духа. Он узнал о своём диагнозе поздно, когда опухоль в лёгком дала метастазы. Страшный зверь пожирал нутро. Но несмотря на боль и постоянные изнуряющие процедуры, которые поддерживали слабые ростки жизни, Терентий увлекался каким-нибудь делом. Особенно ценил живопись.

В хосписе придерживались мнения, что творчество утешает пациентов. Здесь оборудовали художественную мастерскую, где постояльцы "Надежды" могли заниматься рисованием и гончарным ремеслом. Чистые холсты громоздились у стены, кисти, как тюльпаны, бережно составлены в вазу. Пол устлан пластиковой плёнкой, испачканной акварелью. На хлипкой конторке в особом порядке по цветовой гамме разложены тюбики с масляной краской, здесь же скучала палитра. Резкий запах химии почти не выветривался из кабинета.

   Вдохновлённый воспоминаниями, Терентий Фёдорович придумывал колорит и мотивы для своих полотен. Лавренев много экспериментировал. Разбавлял краску скипидаром, едкий запах которого пропитал вещи, смешивал и находил экспрессивные тона, придавая обычным предметам вычурные формы. Или же просто изображал по памяти те места, где бывал в прошлом.