– Я погорячился, извини, – прервав молчание, произнёс я.

– В твоих словах есть рациональное зерно, но оно упало не на ту почву, – задумчиво промолвила она.

– Что скажут мои родители, друзья?

– Тебя волнует чужое мнение? – поинтересовалась Аделина.

– Волнует, – коротко отвечал я.

   По-настоящему важным для меня было суждение отца, который редко одобрял мои поступки.

– Неважно что думают о тебе другие! Главное, что ты о себе думаешь. И чаще смотри людям в глаза. Глаза – зеркало души, но не чужой, а твоей собственной. В них отражаются твои мысли о себе, – произнесла Аделина. Я удивился её проницательности.

– Если бы всё было так, – покачав головой, сказал я. – Очень хочу продолжить знакомство, но я потерял твой номер. Позвони мне сейчас.

– Захочешь найти – найдёшь. Земля очень тесная, а судьба добрая.

   Лина улыбнулась, хотя в её глазах стояли слёзы. Мы сухо простились. Аделина была опечалена и не скрывала этого. Я видел, как поникли её плечи, как улыбка, которая не сходила с губ в зале заседаний, вдруг померкла. Застыв, я ждал, что Аделина обернётся, но она, склонив голову, ушла. Наверное, в этот день мы виделись в последний раз.

   ***

   Только переступив порог дома, я почувствовал, как устал. Положив ключи на тумбочку, и сняв ботинки, я рухнул на старый плюшевый диван. В воздух взметнулось облачко пыли. Едва я закрыл глаза, раздался телефонный звонок. Брать трубку не хотелось, но кто-то настойчиво продолжал звонить.

– Сынок, чем всё закончилось? Мы беспокоимся, – проговорила мама.

   "Только ты беспокоишься, а отцу плевать" – подумал я, а вслух сказал другое:

– Нас признали виновными.

   Я не хотел посвящать маму в детали приговора, но чувствовал, что беседы не избежать.

– Приходи вечером, я приготовлю ужин. Папа будет рад увидеть тебя.

– Мама, давай, не будем обманывать друг друга, я ведь знаю, что он не рад мне.

– Сеня, я не хочу спорить с тобой. В любом случае я буду ждать тебя. Ты не сможешь подвести меня.

   Мама умело манипулировала мной. В этом ей не было равных. За несколько минут я собрался и через час прибыл в отчий дом.

   Моя мама, сорокашестилетняя Алевтина Николаевна Нойманн, урождённая Шафт, всегда выглядела так, будто собиралась блистать в изысканном обществе. Она предпочитала платья элегантного кроя. Длинные русые волосы аккуратно уложены в пучок, а голубые глаза лучились лаской и счастьем. Мама считалась прекрасной хозяйкой. Она готовила вкуснейшие обеды из нескольких блюд. Наш дом, полный гостей, был уютным и чистым. И каждый маленький уголок навсегда останется в моей памяти. Алевтина вела уединённый образ жизни, а отца – Александра Михайловича Нойманна окружали люди. Вначале мама тяготилась публичностью мужа, но свыклась с такой жизнью, как с неизбежностью. Папа подавлял нас. И когда я подрос, то стал часто спорить с ним. Будучи максималистом, я не смирился с его точкой зрения. Узнав о том, какое наказание назначил суд, отец промолчал, только сердито поджал губы, что свидетельствовало о крайнем возмущении.

– Ты бестолковый, чёрт бы тебя побрал, – едва сдерживая гнев, отчеканил отец.

– Да, папа, я всего лишь твоя бледная тень! Недостоин, носить твою фамилию, – вскричал я.

– Если бы я мог забрать свою фамилию, – сказал отец. – Ты ведь ни на что не годен. Что ты дашь миру? Только и можешь, что работать в этом ресторане, писать посредственные книжонки и безобразничать в компании безалаберных друзей. Найди себе работу!

– У меня уже есть работа.

– Это не работа, это бунт! Холуй в ресторане, то ещё занятие!

– Я занимаюсь тем, что мне по душе!

– Тебе по душе безделье?

– Я не бездельничаю. Что бы я ни делал, ты всегда будешь недоволен!

   Когда разгорелся спор, мама металась между нами. Слёзы застыли в её глазах, и мне сделалось стыдно, ведь я причина её страданий. Мама любила папу и не осмеливалась перечить ему, потому что принадлежала к женщинам, которые целиком вверяли свою судьбу мужчине. Она растворилась в его жизни, забросив работу переводчицы в международном издательстве. Алевтине прочили успешную карьеру литературного редактора отдела зарубежной прозы. Когда Бог благословил их брак ребёнком, то есть мной, Алевтина Николаевна уволилась и посвятила себя семье.

– Ты мой сын и я вправе решать твою участь, – отец упрямо сцепил зубы. В его чёрных глазах вспыхнула ярость. Он встал, и будто исполин возвысился над нами.

– Сомнительная радость быть твоим сыном, – прошипел я. – С чего вдруг ты возомнил себя вершителем судеб?

– Ты не пойдёшь в этот хоспис. Ещё не хватало нашей семье такого позора! – велел Александр, и я было подумал, что он ударит кулаком по столу. Так и случилось. Ложки, вилки и тарелки подпрыгнули, и звякнув, опустились на столешницу. Нойманн-старший славился взрывным характером, но также быстро успокаивался. Не одну такую бурю мы пережили с матерью. Его нрав угадывался по внешности – высокого роста с вьющимися тёмными волосами и чёрными, как уголь глазами, Александр походил на темпераментного итальянца. Обладая чувством вкуса, подбирал элегантную одежду, которая подчёркивала его статную фигуру, но вещи он носил небрежно, будто не придавал им никакого значения.

– Нет, я пойду. Я в состоянии сам нести ответственность! – спокойно произнёс я.

– Сынок, не расстраивайся, папа всё уладит! – увещевала мама. – Мы переживаем.

– Я нашёл тебе подходящую должность, –  в глазах цвета антрацита плескался гнев.

   Но я не хотел, чтобы отец вмешивался. Это моя проблема и справиться с ней я должен сам. Теперь пройти обязательные работы в хосписе мне хотелось назло отцу.

Закончив с десертом, я помог маме собрать грязную посуду и уже намеревался уйти. Но папа остановил меня у двери.

– Я тебя отвезу, – предложил он вздохнув.

– Столько усилий! Сам доберусь, – буркнул я и взялся за ручку.

– Как?

– На общественном транспорте. Ты вдруг захотел стать заботливым? – съязвил я.

– Я хороший отец, – произнёс он. В его голосе слышалась сталь. Как, впрочем, и всегда.

– В своих фантазиях, – я распахнул дверь.

– Когда-нибудь ты поймёшь, – пообещал папа и бросил на меня хмурый взгляд.

   Покинув отчий дом, я попал в объятия дождя и ветра. В душе неприятные эмоции теснили друг друга.

   ***

   До этого дня я даже не знал, что такое хоспис. Тяжёлое и незнакомое слово пугало меня. Здание, в котором разместился хоспис "Надежда", было ничем не примечательной, двухэтажной постройкой из серого кирпича. Рядом разбит небольшой сад. Ухоженные клумбы с пёстрыми бегониями, фиалками и маргаритками создавали уют. В глубине сквера в самой тенистой части поставили скамейки. Не хотелось думать о чём-то пугающем, напротив, хотелось жить и наслаждаться шелестом листвы и пением птиц.

   Я полагал, что здесь должна висеть табличка: "Оставь надежду, всяк сюда входящий!". Воображение рисовало мрачные картины: люди страдали от нестерпимой боли и медсёстры с печальными ликами сидели у их постелей. Очутившись внутри, я не увидел ничего такого, что приходило на ум, когда произносили это страшное название – "хоспис".

   В фойе царила чистота и пахло свежими цветами. Я поглядел на пыльные ботинки и мне стало неловко, поэтому тщательно вытер подошвы о коврик, что лежал у входа. В холле безлюдно. Стояла звенящая тишина, я даже подумал, что ошибся дверью.

– Эй, вы, там у входа, – окликнул меня загадочный голос, принадлежавший даме.

   Я сделал шаг и заметил латунную табличку, на которой выгравировано крупными буквами "регистратура". Но владелицы голоса не видно. Я подошёл к регистратуре. Голос принадлежал изящной женщине без определённого возраста. Белоснежный халат оттенял заострённые черты лица.

– Вы родственник пациента? Что-то я вас не припомню, – прищурившись, она посмотрела на меня.

– Нет.

   Я протянул ей бумагу, где сообщалось, что меня направили в хоспис на обязательные работы.