А в класс, минут пять спустя, завуч привела странного новенького. Под конец четверти, под конец девятого класса, за два месяца до экзаменов?
Мальчик был ростом намного ниже всех парнишек, худой, темноволосый, кареглазый – казалось даже, что ему не пятнадцать, а куда меньше. Но вышло, что он, наоборот, старше: завуч сказала, что Игнат Панкратов пропустил год по болезни – как сама Мишка когда-то! – и вот теперь вернулся в школу оканчивать девятый класс.
Что-то в нём, двигающемся между парт к свободному месту плавно, как сквозь воду, было странноватое, как в заколдованном каком-нибудь принце из аниме: тихий, молчаливый, аккуратный и красивый как переодетая девчонка. Сел за последнюю парту через проход от них с Кулябкиным. Что он, мелкий такой, увидит с последней парты? Но ведь она-то видит? Хотя на что там смотреть у доски… А учителей и так слышно.
Да он ещё вдруг пришёл со скетч-буком. Выложил вот на парту открыто, вместе с учебником по английскому.
– Художник, значит, – Кулябкин обрадовался жертве и потянул скетч-бук у пацана из рук.
– Художник, – пожал плечами новенький и сам отдал скетч-бук. Добавил отчётливым шёпотом: – Кого нарисую, тот помрёт. Вон видишь – они все померли.
– Дурак, что ли, – отмахнулся Кулябкин, листая плотные страницы, изрисованные сплошь, без пустых мест.
У Мишки, сидевшей рядом, зарябило в глазах: портреты, странные дома, машины, роботы, какие-то символы, злые гномы, скелеты, голые красотки.
– Круууто, – восхитился Кулябкин, но вдруг слегка покраснел и прикрыл какую-то красотку от Мишки. – Слуш, Художник, нарисуй мне аватарку для «ВК», вот чтоб ни у кого похожей не было! Вот робота такого нарисуй, да?
– Да запросто, – ответил новенький, глядя почему-то на Мишку. – Вот сейчас на уроке и нарисую. А ты мне за это место уступишь.
– А списывать я у кого буду? – Кулябкин бросил ему скетч-бук и обнял Мишку за плечи. – Не, в топку твои картинки!
– А я тебя тогда нарисую, и ты помрёшь, – новенький улыбнулся, как нежный ангел.
– Иди ты на фиг, – заржал Кулябкин, но Мишка ощутила, как он вздрогнул.
Он доверчивый, Кулябкин. Коля-Коля такой совсем. Хоть и страшный. Симпатичный, глупый и здоровенный, как подъёмный кран. Мог бы легко прихлопнуть Игната ладонью, но ведь пожалеет, добряк. Мишка выкрутилась из-под его тяжёлой ручищи.
– Люди забывают, что когда-нибудь умрут, – в никуда сказал Игнат, и Мишка невольно начала соображать, из какого анимешного мультика эта фраза.
– А ты чо, напоминать взялся? – заворчал Кулябкин.
– Тихо, – велела Мишка. – Не смейте шутить про смерть, маленькие идиоты. Вы ничего о ней не знаете.
– А ты чо ли знаешь?
– Пришлось.
Это прозвучало так по-взрослому, что мальчишки переглянулись. Мишка пояснила:
– Летом на юге бабушка не проснулась. Умерла во сне. Лето, жара. А родителей не было, я одна с мелкими. Так что, понятно, пришлось. До сих пор трясёт.
Учительница указкой погрозила им от доски, и все притихли. Мишка жалела, что дала словам вырваться. Пока молчишь – точно никого не расстроишь. Вот и новенький понурился, стал чего-то рисовать в своём скетч-буке, чтоб успокоиться. Наверно, рисование – его убежище. А у Мишки какое убежище? Печенье стряпать?
Кулябкин шумно вздохнул, полез в ранец, долго шуршал там, потом вытащил и сунул в Мишкин ранец апельсин, пачку печенья и упаковку копчёной колбасы:
– Ты, это… В еде витамины. Чтоб не трясло.
– Спасибо, Кулябкин.
– Да ладно. А щас-то родители есть?
– Папа всё по командировкам… Всё норм, Коль, спасибо.
– Не «спасибо», а пиши крупнее, чтоб виднее списывать, – ухмыльнулся Кулябкин.
Он вообще расстраивался недолго. Уже забыл про новенького и про Мишкину бабушку, уставился на розовую Танькину спину с золотыми крылышками. Спина была похожа на подушку. Танька села далеко, за парту у самых дверей, чтоб с первой ноты звонка выпорхнуть в десять минут приключений первой перемены.
Кулябкин был теперь Мишке вроде как друг. Двоечник, простодушный и беззлобный; Мишкино превращение из обычной ученицы в двоечницу, а потом обратно в обычную ученицу воспринимал всё равно что смену зимы на лето и ждал, что и с ним вдруг случится такое же чудо и двойки сами исчезнут, надо только подождать, на всякий случай держа Мишку, которая разрешала списывать, под рукой.
Мишке же «дружба» Кулябкина тоже была нужна: во-первых, он в самом деле был добрый. Во-вторых, его мать владела маленьким продуктовым магазином, и потому у Кулябкина рюкзак всегда был набит шоколадными батончиками, чипсами, копчёными колбасками, орехами и иногда неожиданной ерундой вроде сушёных яблок или вяленых томатов. Чипсы и колбаски Кулябкин жрал сам, а все шоколадные батончики охотно отдавал Мишке, причём не за списывание, а просто так, а Мишка тащила домой для Катьки. Однажды они даже эти батончики по способу из интернета расплавили, подмешали раскрошенного печенья и состряпали липкий тортик. В-третьих, как девушка ему, разумеется, нравилась Танька want love, то есть, ой, с сегодняшнего дня Аngel of your love, поэтому мелкая худая Мишка от его лапанья была избавлена – равно как и от внимания других мальчишек, которые в зону интересов крупного и дурного Кулябкина старались не вступать. Сложные орбиты Танькиной жизни меж другими парнями порой повергали его в изумление или негодование, но, как встрёпанная комета из чёрных глубин космоса, Танька неизменно возвращалась к нему, клала голову на плечо и выпрашивала «чего-нибудь вкусненькое». Дурак Кулябкин замирал от счастья, не понимая, что всё Танькино сердце занято таинственной «нищасной любовью», а он ей «просто друг». Через пару уроков Танькино естество уводило её в новый полёт, а Кулябкин плюхался обратно за парту к Мишке, кое-как умещал под партой крупные мослы и жаловался:
– И чо? Ну вот скажи – и чо? Я ей вон всю копчёную колбасу скормил даже, а она? Опять вон целую перемену с этим Петровым из десятого. А в столовке с Серёгой из одиннадцатого стояла ржала, аж на втором этаже слышно… Дай, слышь, алгебру спишу, хоть про эту розовую корову думать перестану…
Сейчас в его невменяемых глазах сияли отражения золотых крыльев.
А Мишка внимательно посмотрела на этого Игната: ну красивенький, да. Бледный, в глазах романтическая тьма. Встретил взгляд Мишки и опять нежно, как ангел с картин Возрождения, улыбнулся. Ему-то зачем понадобилось сесть с Мишкой? Но, в общем, Мишке было не до него, и она, съёжившись, спряталась за Кулябкина. Шёл английский, а она хотела пятёрку в четверти. После каторги курсов в языковом центре на Невском школьный английский казался ей танцами милых белых мышек в картонном театре, и пятёрки посыпались в электронный журнал, как крупа из порванного пакета, а учительница сама предложила записаться на ОГЭ по английскому. Мишка этот вызов приняла.
На следующий день Кулябкин в школу не пришёл.
Новенький подсел к Мишке и открыл скетч-бук: Кулябкин там был нарисован в виде подъёмного крана, и Мишка передёрнулась. Спросила:
– Меня тоже нарисуешь, если отсяду?
– Нет. Мне тебя не нарисовать, ты красивая слишком. Ты разве не заметила, что красавица?
– Зато ты как из страшного мультика вылез, – кивнула Мишка.
– Слушай, Мишка, а ты что, правда, меня не помнишь? Мы ж с тобой учились вместе в началке. А потом ты в пятый класс с нами не пошла, пропала.
– Я болела, – разъяснять почему Мишка не собиралась. И почему сторонилась потом бывших, хоть и перегнавших на класс, но оставшихся в детстве одноклассников тоже. – Но так вроде тебя по школе помню. Но давно не видела.
– Год пропустил, – отмахнулся Игнат. – Ну что ты молчишь? Ты не любишь разговаривать?
– Это ты слишком любишь!
– Это да. Мишка, давай просто дружить.
– А Кулябкин? Выживет? – она кивнула на скетч-бук.
Кулябкин по телефону сказал, что неделю доктор велел дома посидеть, потому что в качалке Кулябкин то ли что-то потянул, то ли растянул – Мишка недослышала, так он веселился, что законно может прогуливать. Школа шла своим чередом. Год – тоже, неделя за неделей.
