Мишка представила бабушку Лену, добрую и мягкую, мамину маму, её пирожки с ягодами и с капусткой, её однокомнатную крохотную квартирку в старой пятиэтажке в пяти остановках отсюда. Раньше там пахло старинными духами, можно было заводить проигрыватель с чёрными пластинками и слушать хрипящие советские сказки или перебирать бабушкины брошки, бусы и колечки в деревянной шкатулке, наряжать принцессой маленькую Катьку, а бабушка Лена читала им наизусть Блока и Мандельштама… Но теперь там пахло не духами, а лекарствами, а в мусорке валялись шприцы от обезболивающего.

– Бабушка болеет, – вздохнула Мишка. – Пойдём в библиотеку, погреемся, книжки полистаем. А там и они позвонят. Наверно. Пока не позвонят, не пойдём домой.

Через три недели снежная зима так и не наступила, и дни стояли серые, тусклые. Календарь упёрся в февраль и ни с места, заглох. Мама забрала Митьку и ушла жить к бабушке, потому что той требовался постоянный уход, а с Митькой маме было проще, только в садик утром отвести, вечером забрать. Мишка и Катька пока остались жить с отцом, который почти не появлялся дома – но он и раньше часто уезжал в командировки, то в Петрозаводск, то в Новгород, то вообще куда-то за Москву. Мама прибегала раза два в неделю, варила суп и жарила котлеты, а макароны или гречку Мишка к котлетам на ужин варила сама. Утром – яичница и проследить, чтоб полусонная Катька всё доела, а обедали они в школе бесплатно, потому что многодетная семья. Еда там была так себе, но всё же еда, и между пятым и шестым уроками они встречались в столовке, садились рядышком и съедали всё, даже кислотный рассольник по средам, потому что есть-то хочется и расти надо, как убеждала Мишка Катьку. Потом Мишка шла на шестой урок, а Катька или на какое-нибудь ИЗО, или на тестопластику, или в школьную библиотеку помогать библиотекарше – а на самом деле вымогать внимание у чужого взрослого человека. Впрочем, за тем же самым она ходила и на все кружки – чтобы ей говорили: «Катенька, какая ты молодец, вы только посмотрите, какая Катенька талантливая» и гладили по головке. Мишка только одно ей велела:

– Никому не смей рассказывать, что мы одни почти живём! Вот ни единой душе, ни класснушке, ни подружке! Ни слова! А то заберут в кризисный центр какой-нибудь, в приют для беспризорников. И потом, мы что с тобой, плохо живём?

– Хорошо. Как мышки-норушки, – кивала Катька, слабо улыбаясь.

И правда, они жили как мышки-норушки, тихо, не ссорясь. Иногда было одиноко и страшновато, особенно ночью: казалось порой, что кто-то чёрный и чужой неслышно ходит в темноте пустой комнаты родителей. Мишка туда и днём старалась не заходить – что смотреть на пустоту? Но вообще без родителей в квартире было хорошо, тихо, только ютуб бормотал и бормотал Мишке, растолковывая уроки, а Катька, сделав домашку, или рисовала, или сидела в телефоне, или тихонько смотрела телевизор в пустой комнате родителей – она пустоты не боялась. Такая самостоятельная жизнь словно вернула их в домитькины времена, когда их было только две сестрички, старшая и младшая, и Мишке нравилось водить ковыляющую Катьку за руку и чувствовать себя большой. Сейчас Катька снова сделалась ручная и признавала Мишкин авторитет:

– Мишка, как же мы дальше жить будем?

– Нормально будем жить. Катя, слушай. Маме тошно и тяжело. Бабушка скоро умрёт, но пока всё ужасно, и мы не должны маме добавлять плохого.

– Бабушка Лена умрёт, как бабушка Дина?

– Бабушка Дина вдруг умерла, неожиданно, – Мишку затрясло, изнутри полыхнуло жаром, но она перевела дыхание, вцепилась в браслет уверенности, и её отпустило. – А бабушка Лена уже полгода умирает. Мама должна за ней ухаживать. А мы должны хотя бы без двоек учиться, чтоб маму в школу не дёргали, и жить так, чтоб она сюда приходила и видела, что у нас чисто и порядок.

Катька сидела в кровати на коленках, бессильно уронив рядом телефон с попискивающей игрой, покачиваясь взад-вперёд, и молчала.

Тогда летом, обнаружив утром мёртвую бабушку, Мишка сразу отвела Митьку и Катьку к соседям. Нашёл бабушку рано просыпавшийся Митька, но он вроде бы не понял, что она умерла, просто растолкал Мишку:

– Ой, ты проснулась, а я думал, что вы все три насовсем уснули! Мишка, а чего бабушка не встаёт? Она мне драников на завтрак обещала, а сама не встаёт! Дай мне хоть молока, Мишка!

Катька мёртвую бабушку не видела, но ей пришлось сказать, что бабушка умерла, чтоб не упиралась и пошла с Митькой к соседям. Но она наверняка что-то запомнила из всей той страшной суеты деревенских похорон. А ещё больше ужасного наверняка придумала. Потому что всю осень рисовала где попало, даже в тетрадках, гробы с венками сверху, похожие на пирожные, и пирожные, похожие на гробы. И училась плохо. Но теперь всё стало получше, и в Катькиных рисунках появились щенки и принцессы. Все, правда, ещё очень грустные, но ведь грустные щенки при любом раскладе лучше пирожных с венками. Мишка погладила чёрный браслетик на запястье: какой он хороший. В самом деле помог. Вот и не верь после этого в чудеса.

– Давай печенье печь.

Катька понуро встала:

– С изюмом?

– С изюмом. Там вроде ещё остался…

Мишка, конечно, адски боялась раскалённой духовки, но могла это от Катьки скрывать; когда печенье подрумянилось, собравшись с духом и надев толстую-толстую специальную рукавицу, она ловко вытащила противень и поставила на конфорки, аккуратно лопаточкой переложила печенье на Катькину детскую тарелку с собачками, придвинула к ней – Катькины глаза засияли, будто в них включили по большой лампочке.

Мишка перевела дух. Сердце колотилось где-то в горле, на лбу выступил пот. А ведь ещё чайник. Она налила в него воды, поставила на базу, щёлкнула кнопкой. Загорелся жуткий красный индикатор. Она села на стул в дальнем от чайника уголке кухни. Когда вскипит, надо так подстроить, чтоб кипяток в чашки наливала Катька… Или всё-таки себя пересилить? Правильно мама говорит, всю жизнь от плиты да от чайника шарахаться не будешь. Надо себя тренировать, да. И она, когда чайник щёлкнул, пересилила себя, встала, насыпала заварки в синий старенький чайничек, взяла большой – руки дрожали – и осторожно-осторожно, едва наклоняя, налила кипятка в заварочник. И, чтоб отмучиться за один раз, – в кружки. Поставила чайник на место, отодвинула подальше к стене. Спина взмокла, и голова чуть кружилась. Но она молодец, да.

Зато – печенье. Горячее, пахнет сахарком и изюмом. У Катьки за чаем с печеньем порозовели щёки, глаза сияли. А за окном шёл дождь – сплошной стеной. Наверно, нормальной зимы со снегом и вовсе не будет. Наверно, с этим миром правда что-то не в порядке. Что-то развалилось в нём так же, как в жизни их семьи. Ну и что. Ей-то какая разница? Пережить бы весь это трабл с родителями, выцарапаться. А потом будет взрослая жизнь, в которую она кого захочет – того пустит. А может, и вовсе никого не пустит. Ну их всех.

Вечером за уроками Мишка наткнулась в ящике стола на коробочку из-под браслета: выкинуть или оставить? Открыла и наконец заметила, что там лежит перевёрнутая белой стороной и потому почти невидимая визитка. Вынула: «Волшебные украшения». Да ладно, серьёзно? Волшебные? И сайт, и телефон. Интересно, это телефон той дамы в чёрном или мастера, который просто отливает из какого-то композита всякие брошки-браслетики? А если это телефон дамы, то что – позвонить? Сказать: «Ваш браслет правда волшебный, он исправил все мои двойки»? Мишка спрятала визитку в коробочку и сунула её обратно в ящик, к учебникам. Пусть останется на всякий случай.

Наутро она решила проверить, правда ли браслет волшебный. Сегодня контрольная по английскому и лабораторная по физике, если пойти без браслета – то что будет? И она сняла его и спрятала под подушку. Запястье замёрзло сразу. Пока варила овсянку – та подгорела. Катька ныла, и пришлось на неё рявкнуть; младшая огрызнулась, слово за слово и в школу они пришли злые на весь мир. В школе из столовки несло рыбными котлетами и чем-то подгоревшим. Литературу и русский заменили двумя алгебрами, контрольная по английскому оказалась чудовищной, потом ещё заныл живот, а в столовке какой-то пацан, которого толкнули, нечаянно облил Катьку компотом, и пришлось её, злую и шмыгающую, приводить в порядок. На лабораторную по физике Мишка опоздала, попала в пару к двоечнику Кольке Кулябкину, а тот и сам не понял, что объясняли, и утруждаться не собирался, и Мишка ничегошеньки толком не сделала и не написала. А когда после звонка забрали тетрадку и выгнали из класса, в туалете обнаружила, что началось «это дело», и если б не чёрные джинсы, то был бы позор на всю школу.