Я выносила на помойку нашу на Счастливой улице очередную порцию отбросов. Сгорбившись маленьким гномом, взвалив на спину мешок ростом с себя, кряхтя, я несла свой тяжкий крест – ибо… Ибо крестом моим по жизни было вынесение хлама из закромов родины моей матушки. Она сносила дерьмо с помоек в дом уже лет двадцать – я его выносила при каждом удобном случае. Её сил было больше… Говорят – Сизифов труд, муки Тантала, Авгиевы конюшни, подвиг Геракла! Ерунда всё это. Я что-то там нагадила когда-то в бессознательном прошлом, что-то недоубирала – и вот расплата – убираю и убираю, убираю и убираю, без конца и края сношу мусор на круги своя…

У переполненного, вспученного бака лежали останки порушенного рояля. Почти все части тела его были на месте. Кто-то унёс клавиши и треугольную крышку. Клавиши, видно, были самым дорогим – из слоновьей кости, наверное. Их можно было продать. Остальное, непродажное и никому ненужное, в раздербаненном виде стояло у бачков.

Я воскликнула: «Ничего себе!!! Надо брать!!!» и не могла удержаться от бренчания по струнам перевёрнутого рояльного светлого брюха. Рояль походил чем-то на ладонь негра. Сверху – чёрное, снизу – светлое. Потревоженные струны великолепно запели. Так поёт и шелестит свежими листьями своими только что срубленная в мае берёза. До неё не дошло ещё, что она безнадёжно мертва.

Встретившаяся соседка Антонина, немолодая пышная блондинка в черных легинсах и обтягивающей пепельно-розовой кофточке, оттенявшей её красоту, чрезвычайно возбудилась от моего рассказа о находке на помойке. «Иди за инструментом, а я покараулю. Надо брать. А то бомжи растащат. Позвони Аське, пусть поможет». Я ничего рационально объяснить не могла, но чувствовала сердцем, что это – правда. Что почему-то «надо брать». Зачем? На какой ляд? Это была лирика. Правдой жизни было то, что необходимо почему-то опередить бомжей и разобрать рояль на маленькие, поддающиеся переноске детали как можно скорее.

Через 10 минут я несла топор в одной руке, молоток, клещи и гвоздодёр в другой. Встречавшиеся на пути аборигены кивали мне благосклонно. Им нравилось, что у кого-то деловой вид.

«Поделим всё на троих», – сказала Антонина. О, эта фраза для русского человека была больше чем фраза. Это было что-то глубинное, жгущее нутро, как глоток свободы. Да, на троих обычно делиться бутылка водки. Почему-то вдвоём или вчетвером распивать не так кайфово. Весь кайф был именно в том, что «на троих». Если один ослабеет умом – другой заменит затихшего товарища. А как приятны споры втроём! Двое говорят – один слушает. Двое спорят – третий судит. Всегда можно поиметь роль выступающего, или возражающего, или зрителя (судьи). Тезис, антитезис и синтез. Да, русские – прирождённые гегельянцы. Вицын, Моргунов и Никулин – центральные фигуры массового русского советского сознания.

Вскоре, действительно, подоспела Ася, молодая женщина примерно 26-ти лет из соседнего подъезда. В руках у неё был какой-то сухой корм – типа солёных палочек, который она беспрерывно поедала, несмотря на страшную вонь от переполненных баков. Впервые я подумала, что она чем-то походит на гарпию.

Сначала метким ударом молотка удалось отделить ножки и доску от клавиатуры. Это будет компьютерный столик. Палка с молоточками должна была послужить позвоночником для какого-нибудь дизайнерского объекта, украшающего жизнь.

Антонина осталась на стрёме отгонять бомжей, мы с Асей, покряхтывая, поволокли добытое по квартирам, с трудом соображая – зачем это? Но спектакль начался, и покинуть сцену было невозможно, пока не опустят занавес. Соседи на скамейках – кумушки и дудунушки – возбуждённо смотрели на нас, переглядывались с утвердительным видом, когда мы сообщили им, что «это для перформанса». Кумушки и дудунушки даже как бы одобрительно закивали, утверждая «добро» по поводу начала раздербанивания рояля на маленькие детальки.

Когда мы вернулись, ящик со струнами уже стоял на боку, подпёртый стальным прутом. Антонина с видом хищной птицы готовилась склюнуть прекрасную струну. «Как вам это удалось?», – изумилась я, указывая на ящик чудовищного веса, установленный кем-то вертикально. Он состоял из деревянного резонатора и намертво привинченной к нему чугунной литой решётки. На ней были натянуты крест-накрест струны, как бинтовые повязки на раненном в грудь.

Рядом с помойкой стоял новый «Опель». В нём собирался на что-то давить холёный его хозяин. Антонина кокетливо указала глазами на него, как на того клиента, которого ей удалось вписать при помощи своих чар в труд по восстановлению рояля с земли.

«Ну что ж, теперь можно браться за струны», – произнесла она с видом мясника, разделывающего пласт за пластом окровавленную тушу.

Сначала она взяла в руки топорик. Но не тут-то было. Струны, расположенные по три сразу, пружинили с дразнящим звуком, топорик отскакивал, как резиновый. Потом она попыталась при помощи клещей снять петлю на конце туго натянутой струны со штырька. Из этого ничего не получалось. Ася продолжала что-то поедать из пакетов, кажется, она уже взялась за сырые шпикачки. Наконец, одна из струн поддалась на уговоры стамески. Она с жалобным криком оторвалась, и даже её петля на другом конце легко сорвалась с родного штырька, вокруг которого так верно она обвивалась.

Антонина воодушевилась, полезла в нутро толстых струн, обвитых для басистости спиралевидно медной проволокой. Но всё оказалось сложнее. Толстые струны отказывались наотрез. При этом они басисто звучали, загадочно так, будто увеличили звуки из жизни насекомых – какой-то треск и растирающий звук по ребристости гигантски увеличенных жёстких крыльев, принадлежащих какому-нибудь чёрному жуку-рогачу.

Мимо шёл красивый молодой человек с беличьим лицом и тонким хвостиком тёмно-русых волос на затылке. Он с вежливой улыбкой остановил свой бытовой бег, чтобы насладиться загадочным звучанием перевёрнутого рояльного нутра. Антонина сменила очень быстро вид залихватского юноши-мастерового, который напустила на себя для задора, на страдания неумелой слабой женщины, занимающейся непосильным трудом.

–Молодой человек, не могли бы вы помочь?

–А зачем вам это? – спросил хитрый юноша. – Я музыкант и не могу заниматься таким варварством.

–Ну что вы, что вы, мы сами художники. Струны нам нужны для перформанса. Иначе они всё равно будут растасканы бомжами и сданы в металлолом, а так они будут спасены, им даруется новая жизнь…

Аргументы Антонины выглядели благородно. Мы с Асей даже переглянулись изумлённо. Ловкую она сочинила историю. На самом деле мы сами не знали, зачем нам струны. Зачем нам ноги рояля. Зачем его молоточный позвоночник. Просто почему-то хотелось это унести с собой. Хотя у меня, например, дома, стояло великолепное пианино. И зачем нужно было в дом нести останки умершего его родственника, вернее, не умершего, а зверски убитого – было неясно…

Музыкант ловко принялся за работу. У него получилось топориком. Каждая оторванная струна перед смертью громко кричала женским мелодичным голосом: «ааааааа», «ааааааааааа» – в зависимости от своей длины и силы натяжения. От ударов топором сыпались оранжевые искры. Зрелище было фантастическое – красивые мужские руки, зверски вторгающиеся в располосованное нутро, искры, удары, стоны… Во время неудачного удара струна отлетела и впилась музыканту в руку, больно укусила его до крови. Кровь пролилась на землю, обагрила железо струн, олицетворяя собой что-то. Месть умирающего рояля? Кровное родство инструмента и музыканта? Молодой человек бормотал и всхлипывал: «Боже мой, я ведь музыкант! Что я делаю! Бог меня накажет!», и бил, и стучал топором по струнам. Зачем он это делал? Какая дьявольская сила вписала его в этот процесс? За что? Неясно. Антонина аккуратненько подбирала оторванные струны с земли и передавала их мне на руки. У меня уже был целый сноп струн, изогнутых, как струи. Я чувствовала себя похожей на статую фонтана «Урожай» на ВДНХ.