Нелюдимый угрюмый человек, который сторонился добра и человечности как ливня. Как бы я не старался подточить эти острые углы и отыскать его душу, у меня не выходило. Так он и остался в памяти как бесчувственный демагог.

Жестокие люди меняются только ради кого-то или чего-то. Но даже родные дети не заставили его пойти на такой «безрассудный» шаг как добродетельность.

Короче, эта драма привела к тому, что я принял его смерть без слез и сожалений.

Мог ли я плакать?

Должен ли был?

Конечно, нет.

К черту все эти мнимые правила этикета. Полный отстой.

Наша человечность к человеку зависит только от степени привязанности. Человечество может гурьбой вымирать где-нибудь в странах третьего мира

или в поселениях, лежащих недалеко от горячих точек,

голодать,

разбиваться на самолете,

взрываться от очередного теракта и прочей бесчеловечной ерунды.

Кто-нибудь из твоих близких заикнется об этом? Может, упомянет невзначай после просмотра новостей, вздохнет и бросит жалкое, горькое «бедные люди».

Стоит ли говорить о том, как долго и нудно твоя мать будет страдать над могилой своего дяди, скажем, или отца? Сколько ведер придется купить, чтобы собрать каждую каплю слез, падающую с горящих пухлых щек?

Все зависит от степени привязанности.

Это доказано опытом.

Люди соберутся.

Люди поплачут.

Люди разойдутся.

Вот и все. Вот и все похороны.

Остается только пожелать трупу терпения, пока его будут пожирать черви и всякая подземная живность.

Вдох

Я, на самом деле, полный кретин.

Выдох

Заставляю себя думать, что мертвые люди – всего лишь вещи, всего лишь гниющие трупы, в то время как некоторые из этих трупов превратили мою жизнь в настоящий ад.

Алан, мне кажется, ты чокнулся, – смеется она, – может стоит записаться к психологу или стразу к психиатру?

Может быть и стоит.

К нему-то я и иду не самым ровным и не самым уверенным шагом.

Такое волнительное и нервное состояние, что встреться мне на пути лось, я и глазом не моргну.

Продолжу, как и сейчас, глубоко вдыхать прохладный воздух и тонуть в собственных нескладных мыслях.

Боже, Алан, ты просто псих, как я тебя люблю!

Заткнись, заткнись, пожалуйста.

Если тебя упекут в больницу, придется выделить местечко и для меня. Буду как жены декабристов, милый. И мы войдем в историю

Она смеется так, словно надеется, что это обязательно произойдет, и мы действительно войдем в историю

Но разве мы и так не вошли в историю? Только потому, что сумели родиться?

Недостаточно. Нас должны запомнить

Я тебя помню. Я тебя запомнил. Этого недостаточно?

Гребаный мыслительный потоп разворачивается в моей пустой отмороженной голове. Я тону, тону, тону.

Все строго по рецепту. Два раза в день после приема пищи. К размышлениям можно добавить курс сожалений, страданий и запить все слабым раствором депрессивных настроений. Правда, есть противопоказания, необходимо проконсультироваться с врачом.

К черту все.

За густыми кронами деревьев уже виднеется золотистый купол церковной постройки, а за ним и крыша самой больницы.

Она, правда, больше напоминает частный загородный дом, нежели медицинское учреждение.

Раньше я этого не замечал.

Раньше я вообще многое не замечал…

Например, эти прекрасные темно-зеленые шторы, выглядывающие из окон первого этажа.

Или разные оттенки облицовочного кирпича.

Две прямоугольные колонны у крыльца.

Фонарик над дверью.

Покрасневшие глаза, которые она прятала от меня.

Молчаливость.

Бессилие.

Просто вид на больницу загораживали кованые распашные ворота.

Просто с ее лица никогда не сходила улыбка.

Странное это место. Здесь я всегда чувствую себя как на шатких брусьях. С одной стороны, тебя укрывает ужасающая тишина, с другой – беспокойные сгустки мыслей. Одно движение – и твоя задница застревает в том, из чего тебе не выбраться, как бы долго ты не продолжал сюда приходить.

And the sights were as stark as my baby

And the cold cut as sharp as my baby

And the nights were as dark as my baby

Half as beautiful too

Пока я вторю словам песни, автобус так бесшумно и незаметно проезжает за спиной, что в следующую секунду я с сожалением тушу выпавшую из рук сигарету. Изнутри выглядывает только макушка водителя. Еще бы. Мало кто доезжает до этой остановки.

Возможно, никто, кроме меня.

Он поспешно разворачивается перед лавочкой, называемой остановкой, и вновь уезжает в город, словно его и вовсе здесь не было.

И я снова остаюсь с самим собой.

– Не рановато ли? – приветствует меня доктор, как только я миную охрану.

Никогда не поймешь, рад он моему появлению или нет. Стоя на крыльце в своем до тошноты отутюженном халате, он нагло усмехается моей походке.

Неровно мощеная камнем дорожка то и дело подставляет мне подножки. Какая ирония. Церковь построить – построили, а люди до сих пор ломают себе ноги об выступы.

Рад вас видеть, господин доктор, сколько лет, сколько зим?

– Я думал, ты уже не выйдешь в люди.

– Надо было кое-что обмозговать.

Шлейф приторного одеколона впивается в ноздри. Я с трудом удерживаю рвотный позыв, когда он приглашает меня войти. Когда-нибудь он признается, что не стоит переусердствовать с этой приманкой для самок.

Эта больница была построена в конце 90-х на стыке распада и возрождения культур. Не знаю, что это тебе дает, но факт довольно забавный.

Пока здесь проводился поиск территории, и разрабатывалась примерная схема здания, мир сотрясала крупномасштабная новость о распаде СССР. Пока здесь закладывался фундамент, на Востоке, в Сомали, разворачивалась гражданская война. Пока здесь возводились тонкие стены, Азия страдала от финансового кризиса. Пока здесь проводилась меблировка, по миру проносились волны протестов антиглобалисткого движения. Пока здесь что-то создавалось, где-то в мире что-то обязательно разрушалось.

К этому должна быть подобрана красивая теория. Но черт с ней, с этой красотой.

– Интерьер здесь довольно сдержанный, – замечает доктор. – Медицинское учреждение оно не напоминает, но и хоромами царя не назовешь. Первый этаж занимают просторная гостиная, – мы останавливаемся в коридоре, откуда доктор заглядывает в гостиную, чтобы поприветствовать нескольких собравшихся пациентов.

Я замечаю персидский ковер под небольшим лакированным столиком, окруженным простеньким диваном и креслами. На стене висят знакомые картины. В углу незаметно дышат растения. Одно из них похоже на пальму Ливистона. Встречается на территории Юго-Восточной Азии, Австралии и даже Африки. Черт его знает, как эта информация отложилась в моей памяти.

Чувствую, как психи, прервав свои развлечения, настороженно изучают мой профиль. Стремные ребята. Ужасно напрягают меня своим напряжением.

– За ней – закрытая кухня с особым доступом для персонала. Пациентам туда не попасть, слишком много колющих и режущих предметов. Справа – игровая, за маршевой лестницей – столовая. Оттуда – выход к пристройке для персонала. Наверху расположены палаты, тридцать абсолютно одинаковых комнат. Рядом с ними в самом начале коридора – мой кабинет. Думаю, нам там будет удобнее всего поговорить.

Доктор двигается к лестнице, и я, провожая взглядом удивленные лица психов, все-таки задаю вопрос:

– Почему здесь так мало света? Разве это не вредно для пси… пациентов?

– У моих пациентов расстройство психики, а не зрения, тем более, согласно…

Вдох

Я поднимаю глаза.

Темные запутанные кудри, свисающие до самого пояса. Иссиня-черные глаза, бегущие по моему вспотевшему лицу.

Не может быть. Не может быть.

Пружинистый локон на пухлой щеке, подпрыгивающий в такт каждому шагу.

Ледяной океан чувств сносит меня.