«Я мало жил, но много перечувствовал», — так говорят про этот сорт мужчин.

Он больше слушает Александра, чем говорит сам. Время от времени приподнимает брови.

«Он занял положение покровительства. А в том как он чуть-чуть поджимает губы, в ответ на какую-то реплику наследника, ощущалось нечто даже как будто бы брезгливое. Джентльмен играющий с ножом в кармане, который никогда не достанет. Но чувствует себя уверенней зная, что он там есть.

А вот цесаревич — другое дело. Говорит взволнованно, жестикулирует. Лицо чуть покраснело. Он вовлечён. Он ищет его внимания.

В этот момент Чарторыйский что-то сказал, коснулся рукой плеча Александра и отошёл. Александр же на миг закрыл глаза, его голова повернулась вслед за отошедшим приятелем. На губах чуть рассеянная улыбка.

«Вот истинно некоторые странные мужья всё равно, что сами третьего в постель к себе уложат».

Третьего…к себе в постель…

— Алексей Андреевич! Голубчик! Как, вы здесь?

К Аракчееву спешил сам Павел. Алексей смущённо опустил глаза.

— Да вот решил хоть раз зайти…

— И правильно! Наконец-то вы решили перестать быть дикарём. Иногда нужно отдыхать и развлекаться. Рабочий день закончен, а вы заслужили! А почему вы не танцуете? — Павел уже принял любимую им позу сводника для своих придворных. — Стесняетесь, наверное?

— Простите, Ваше Величество…я совсем не умею танцевать, — признался Аракчеев.

— Ерунда. Научим. Я дам вам чудесную партнершу и учителя! Минутку.

Через минутку Павел вернулся, ведя с собой Екатерину Нелидову, фрейлину императрицы и по совместительству свою фаворитку.

— Вот, Катя, оставляю вас с нашим дорогим бароном. Помягче с ним, хорошо? Он неопытный партнёр.

Павел ушёл, а Нелидова и Аракчеев уставились друг на друга. Женщина тяжело вздохнула.

— Ох… Боже…мой… Вы хоть раз в жизни танцевали что-то кроме военного марша?

— Нет. И марш не танцуют.

— Вы хотите танцевать?

— Нет.

— И слава богу! — воскликнула она и, развернувшись, скрылась где-то в толпе.

***

Алексей уехал раньше окончания бала, ни кем не замеченный.

Дома он первым делом велел прислуге принести себе крепкого чая. Занавесил все окна, проверил печь, (показалась ему слишком холодной), зажёг подсвечники и хорошенько умылся. Он мыл руки и лицо с такой тщательностью, словно те были выпачканы чем-то грязным.

Природная чистоплотность и аккуратность порой принимала у него странные формы брезгливости. Ему, вдруг, могла начать всюду мерещиться грязь, казалось, что пол вымыт плохо, воротнички рубашек засалены, стол липкий, всюду пыль. В такие минуты прислуге доставалось так, что не позавидуешь.

А иногда, что было хуже — он казался грязным сам себе. Вдруг возникало ощущение нечистоты тела, и тогда, чтобы избавиться от ужасного ощущения, приходилось мыться по два раза в день, скрестись мочалом, менять бельё едва ли не каждые три часа, а если это было невозможно (по службе), он испытывал такие страдания, что срывался на каждого, кому случалось попасть ему под руку. В эти дни он становился особенно невыносим не только для окружающих, но и прежде всего сам для себя.

Закончив умываться, он какое-то время сидел за столом, пил крепкий чай с вишнёвой настойкой. Настойка была домашняя, на вишне из сада, лично изготовленная Елизаветой Андреевной.

В обычные дни он не позволял себе больше одной рюмочки, экономив драгоценный нектар. Но сегодня, забывшись в раздумьях, выпил больше обыкновенного.

Он думал о том, что видел и слышал на балу. О Чарторыйском, Александре, о беременной Великой княгине. О том мимолётностей взгляде, который он уловил…или так показалось?

Казалось, он сидел так более часа.

Пробили полночь часы.

Встав, Алексей по привычке запер дверь в спальню на ключ. Подошёл к шкафу и достал ту самую рубашку — подарок Александра. Некоторое время держал её в руках, щупая пальцами мягкую, лёгкую ткань. Потом снял ту, что была на нём и, надев подаренную, подошёл к зеркалу.

В полутьме отражение показалось нечётким. Будто стекло было чуть запылено. Алексей провёл по нему рукой, ощутив холод, словно он дотронулся до льдины.

Подняв глаза, посмотрел на себя. В отражении он видел тёмную, едва освещённую комнату, и молодого мужчину с лицом…как будто чужим. Он так редко смотрел на себя в зеркало, что когда глядел туда, то не всегда даже узнавал сам себя.

Закрыв глаза на минуту, положил руку на грудь и погладил тонкую ткань. Он представил себе, как эта же ткань касалась кожи Александра, прилегала к нему, спадала свободно на талию, мягкая, нежная. Теперь он чувствует её на себе.

По телу пробежала дрожь.

Он открыл глаза снова.

Зеркало. Из темноты, будто повисшее в воздухе, на него смотрело отражение Никифора Корсакова. Нет… Александра?

Отражение прямо из зеркала шагнуло к нему, руки ухватились за расстёгнутый ворот рубашки и рванули с треском батист.

Алексей вскрикнул, зажмурился, потряс головой и проснулся.

Обнаружив себя по-прежнему сидящим за столом, молодой человек схватил стоящую рядом надпитую рюмку с настойкой и залпом выпил. Несколько капель упало на рубашку, на белой ткани тут же расплылись красные пятна. Рубашка!..

Он бросился к шкафу, открыл его и стал рыться в вещах. Через минуту раздался вздох облегчения. Рубашка Александра, аккуратно сложенная лежала в глубине комода.

— Агафья!!! — заорал он.

Через минуту В дверь испуганно постучали. Алексей отпер. В комнату вбежала девка, на ходу кутаясь в шерстяной платок. Алексей стянул с себя и швырнул ей рубашку.

— Выстирай!

— Сейчас что ли, барин? — испуганно пискнула она. — Ночь же.

Он посмотрел на неё таким страшным взглядом, что она тут же закивала и, прижимая рубаху к груди, бросилась прочь.

Сполоснув в который раз руки и лицо, Аракчеев упал на кровать и отвернулся к стене. Дыхание постепенно выровнялось, и он заснул.

***

Спустя пару месяцев после того, как Алексей начал брать на себя обязанности по муштре семёновцев, Павел ко всему прочему назначал его генерал-майором лейб-гвардии Преображенского полка. Таким образом, в его ведении оказались два самых известных и элитных батальона армии. И случилось то, чего опасался Александр.

В январе Алексей получил от Павла послание, в котором тот в несколько завуалированной форме намекал ему на многочисленные жалобы, которые стали поступать на его счёт.

Жаловались на Аракчеева и раньше, но по самому тону письма, раздражённо-сдержанному можно было сделать выводы, что Павел был недоволен своим любимцем. Алексей предполагал почти поименно, кто из полков мог бы настраивать против него государя.

Он отписал, что вполне готов ответить на каждую претензию и если действия его не послужили к пользе работы, иль был им кто наказан незаслуженно, так сам готов ответить за то по всей строгости.

Он знал, что методы, каковыми он действует, едва ли позволяют выдвинуть против него официальное обвинение.

Он мучил своих подчинённых не так как другие. Он умел унизить и заставить человека испытать такое страдание, что тот готов был делать всё что угодно, лишь бы не попасть под раздачу ещё раз. Он был жесток во взысканиях, он придирался и почти никогда никого не хвалил, но он НИКОГДА не наказывал без оснований, никогда не наказывал несправедливо невинного, не разобравшись. Он мог обругать в выражениях самых грубых, но когда речь шла о вынесении настоящего приговора, он чаще смягчал реальное наказание виновному. Накладывал резолюции на смертные казни, освобождал от выплат штрафов тех, кто не имел денег. Каждое его действие было регламентировано. На всё были бумаги. И его теперь старались обвинить в произволе?.. Ну что ж… Он сможет себя защитить. Пусть попробуют…

Что касается Александра, то тот хоть в чём-то, но вздохнул свободно — Семёновский батальон теперь отличался на учениях и парадах с самой выгодной стороны. При встречах Александр всегда ему улыбался, но на людях по-прежнему держал дистанцию. Алексей про себя усмехался — он не сомневался, что цесаревич слишком дорожит общественным мнением, чтобы выразить ему любые симпатии открыто.