Едва мерин остановился, приятели быстро, словно крали, отвязали от подводы коров и торопливо пошли к своим избам-времянкам, под стену, где с кусочками хлеба, с вёдрами воды и подойниками терпеливо ожидали их жёны.
– Принимай, Одарка, нашу кормилицу-Милку.
Евграф передал коровий повод жене, перекрестился. Та подставила корове ведро с пойлом. Милка охотно шагнула навстречу, погрузила морду в ведро и принялась жадно пить, шумно втягивая воду. Оторвалась от ведра, роняя капли с губ, захватила шершавым языком кусочек хлеба с протянутой руки. Одарка погладила корову по шее, по левому боку и тоже перекрестившись, шепча молитву, подставила под себя низкий стульчик, опустилась на него. Умело смахнула мокрой тряпкой пыль с вымя, налитого молоком, и первые густые струйки цвиркнули в кленовый подойник, словно долгожданная музыка.
Из времянки выкатился старший сынишка Иван, уставился на стоящего отца, который подался к нему, вытаскивая из кармана шаровар сахарного петушка, завернутого в желтую бумагу. Следом раздался панический плачь Коленьки. Отец заторопился угостить гостинцем младшенького. Мальчики сунули в рот гостинец от зайчика, успокоились. Отец увел их в хату, тут же вернулся с кружкой, чтобы отведать парного молока, определить его вкус и жирность.
– Не прогадал, Одарка, не прогадал! – весело сказал Евграф, с наслаждением отпивая из кружки парное, пенистое молоко.
Едва солнце вынырнуло из ночного сна, раскидав по высоким перистым облакам ожерелье зари, скользнуло первыми лучами по изумрудной дали лугов, расплываясь разливным июньским светом, предвещая погожий, жаркий день, Евграф – на ногах. Пока свежо. Он в зипуне. Подхватил вилы, косу, взгромоздив на правое плечо, и широким шагом двинулся через свою усадьбу на луг, где стреноженные паслись его и Степана лошади. За ним поспешал Белянин.
– Добре ночевал, Стёпа? – оглянулся на соседа Евграф, услышав сзади шаги.
– Без снов, как убитый, – Степан тоже нёс вилы и косу. Мужикам надо накосить травы для коров и бычка, пока не решится дело с выпасом в общем поселенческом стаде. К тому же забой бычка решили отложить, пока не будут вырыты погреба. А они нужны позарез, где бы хранить в кринках остатки молоко от завтраков и обедов. Судя по первому удою, коровы – ведёрницы. Будет на столе и масло сливочное, и творог. А с ними – вареники, ватрушки всеми любимые. Только стряпай!
Кринок маловато. Всего по две в семье, купленные вчера на ярмарке. И Одарка и Наталья охают: сколько всего надобно! Приехали сюда, можно сказать, с пустыми руками, меняя в долгой дороге на хлеб свой скарб. Да и того было – кот наплакал. Кое-какая посуда, одежка, постель остались. Пополнять надо домашнюю утварь. А на что? Мужья их по-иному смотрят – чтоб дом срубить. Прежде – основа из камней и глины требуется, фундамент, как говорят теперь, да лес. Вот и стараются мужики под своё хозяйство тот самый фундамент подвести. Первая ссуда в тридцать целковых и путевые ушли на избы[3], которые потом сгодятся вместо сарая, на кое-какую утварь, на семена пшеницы, картофеля, кукурузы, подсолнечника. Правда, семена овощей со своей родины привезли, посадили, но и местные районированные для сибирских условий, тоже использовали. Успели все же запахать десятину целика вместе с приусадебным огородом, разбить его боронами, посеять пшеницу, овёс, посадить картошку и всё другое для себя, не на продажу покуда. Так ведь и кормиться на что-то надо. Пластаются от зори до зори, без сытного стола – упадут. Куль муки уж доедают. Вторая ссуда ушла на корову, основу хозяйства. Хотя главная основа – мужья.
Одарка встала с постели спозаранку. Квашня у неё на хмельной опаре подошла. Пирогов со щавелем напечь собралась. Муж сам печку-голландку в избе клал. Малая, всего на три колодца, правда, топка большая с тем расчётом, чтобы варить на ней в чугунках щи да галушки, печь блины, да оладьи, а в топке, на углях, вроде русской – караваи небольшие да сдобу на противне. Приноровилась Одарка, науку свою Наталье передала. Той почти не приходилось в девках, да при свекре, выкатывать да печь хлеба. Сыр из козьего и конского молока, сказывала, умеет варить. Мечтает и тут коз купить, сыром мужа и детей кормить. Хорош он для лета, сытный, долго лежать может. Да только не залежится. У мужей аппетит богатырский. Постные пока супы, сдобренные подсолнечным маслом, швыркают.
Одарка подбила тесто, подхватила подойник и – к Милке. Доит и радуется: скоро сметанка на столе появится, потом маслице. Сытнее станет еда, куда с добром! Милка стоит смирно, лениво пожевывая жвачку.
Мужики косили размашисто и широко густое разнотравье, пока не шибко высокое – в полколена. Через месяц не протащишь вот так легко косу, хоть и плечи у обоих могучие. Разрастётся, загустеет.
– Десятина покоса, что прилегает к пашне меж перелесками, – сказал Степан, пройдя прокос и возвращаясь, чтобы зачать второй, – даст сена на корову. Как думаешь, Граня?
– Сбудется, – ответил тот, – вторая десятина – на лошадей. Коси только, готовь.
– У нас покосы не беднее, только наделы малы. И чёрте где от хутора.
– Такая же картина на черниговщине. Народу там шибко много, хотя просторы немалые. В лесах угодья. Сколько мы с тобой вчера покрыли, а ни одного хутора[4]. У нас они скрось. Однако гарные земли у помещиков так и остались. Тут же больше казённые земли и никаких помещиков не водилось.
– Чудно, однако. Одна страна, а условия разные.
– Я вот что подумал, Стёпа, коль тут покосы и выпаса глазом не окинуть, не тронуты, надо нам больше на скот налегать, масло бить, на ярмарке торговать, а то и оптом. Потому конную косилку справлять треба.
– Приходилось мне тому купцу, у кого жили зимой с Натальей, маслобойку делать, да не одну. Вот ведь фокус какой. Он молоко скупал, и масло бил справно.
– Я как в воду гляжу! Надо нам обмозговать сию меру, та в две руки взяться, а?
– Посмотрим. Лошадей бы надо тоже разводить, с ними хлопот меньше. Выпаса рядом с хутором, а сена на зиму наготовим.
– Я гляжу, Степа, ты незлобивый, я таких хлопцев дюже уважаю. Завистливых да лукавых не терплю, дружбу с такими не вожу. Был у нас в батарее один такой, через койку от меня спал. Так я наслушался от него такую хулу на своих батарейцев и командиров, диву даёшься. Я от него сторонкой, так он кобелился, лаял, как цепной пес, поносил меня и других, сексотничал командирам. Дело дошло до того, что тёмную ему сыграли ночью в казарме. Отбили почку. Списали гадкого.
– Да и ты подходящий для меня, Евграф, – серьезно и без рисовки сказал Степан. – Ни глаза, ни душу от меня не прячешь. А на чужбине крепкое и надежное плечо жизни стоит, как в солдатском окопе.
– Угадал под яблочко. Добрый сосед – как хлеба сусек. Ужо пошли дальше, – Евграф оправил бруском косу, передал напарнику и размашисто замахал первым. За ним, после оправки косы не отставая, гнал Степан.
Трава ложилась с хрустом ровной волной, росистая, сочная, крепила дух мужиков своим богатством, и оба они уверялись в плодовитости сих дол и успешности зародившейся мысли. Имелось тут всё: руки, ноги, не дурная голова, широкая душа с жадным желанием плодотворного труда, надёжное плечо и эти вольные просторы, да покладистая власть, правда, не всегда расторопная. Во всяком случае, на первых порах поддержала спадающие переселенческие штаны, хоть и не в той силе, какой бы хотелось, но все-таки.
После завтрака горячими пирогами со щавелем, чёрным кирпичным чаем, говорят китайским, с томлёным собственным молоком, Евграф бодро поднялся из-за стола из хорошо оструганных осиновых досок, что сработал в первый же день как поставил времянку на своей усадьбе. До этого обе семьи ютились в огромной палатке с перегородками из холста, обогреваемые железными печками. Палатку выдали в волостной управе временно, как остро нуждающимся семьям в крове.
