— Анри, — полузадушенно и едва слышно простонал Доминик, — сделай так, чтобы я не жалел ни о чем, чем бы ни встретила нас Акра.

— Акра встретит нас ятаганами, кинжалами, изнуряющей жарой и сварами между поборниками Гроба Господня, — выдохнул герцог. — А еще мошками и гнусавым бубнежом с минаретов.

— Анри, — отец диакон нетерпеливо дернулся, — ты удивительно груб для воина Света…

— А ты удивительно мягок для живого служителя веры, — фыркнул герцог и нежно погладил внутреннюю сторону бедра любовника. — Но обещаю, я не буду груб. Позволь мне…

Доминик прикрыл глаза и кивнул, глухо выдыхая. Мозолистая ладонь скользнула под рубаху, поглаживая разгоряченное жарким воздухом и близостью тело, и диакон привычно сдержал стон — невдалеке от шатра несли караул дозорные, и наводить их на мысли было совершенно ни к чему, хотя святой отец догадывался, что никакой тайны в том уже давно нет.

Герцог де Гривуа отчаянно сдерживался, наслаждаясь тем, как отзывается тело любовника, как скользит по влажноватой коже ладонь, как раскрываются бедра — едва ли Доминик осознавал это, когда поддавался ласкам. В душе Анри колыхнулась нежность — его возлюбленный, в отличие от покойной супруги, был искренним абсолютно во всем. Движения его души можно было читать по глазам, а когда глаз почти не видно — и по движениям, и даже по дыханию. И герцог наслаждался тем, как сбилось это дыхание, когда Доминик туго и горячо обхватил губами пальцы, поднесенные ко рту — знал, зачем, знал, что будет дальше. Впрочем, стоило выскользнуть, как тот не удержался:

— Анри, твоя неспешность граничит с жестокостью, — он нетерпеливо дернулся навстречу руке и с тихим стоном добавил, едва влажные пальцы коснулись кожи. — Прояви же жестокость там, где это необходимо — в борьбе с неверными, а со мной…

Он невольно охнул и замолчал. Анри надавил сильнее, вошел во вздрагивающее тело пальцами и привычно прикусил губу, зная, как это тело может зажиматься, даруя ни с чем не сравнимое наслаждение. Однако до того следовало позаботиться о диаконе, ибо сам он пощады к себе не знал и отдавался любви так же неистово, как и молитве.

Герцог едва видел любовника в темноте шатра, но разметавшиеся по покрывалу светлые чуть вьющиеся пряди были заметны и в этом скудном свете. Еще виднелись очертания острого подбородка и высоких скул, и поблескивали во мраке глаза — но цвета их было не видно. Однако память легко воскрешала прочие черты любимого лица: нежные мягкие губы, сейчас плотно сжатые; почти бесцветные брови; родинку на виске ближе к уху; ямочку на подбородке…

Герцог Анри старательно отвлекался на что угодно, лишь бы не причинить боли, действовать размеренно и аккуратно.

Доминик уже не пытался проповедовать — он всхлипывал, насаживался на пальцы и цеплялся за плечо. Анри успокаивающе коснулся его лба второй рукой и слегка погладил, но был сильно ограничен — опирался на локоть. А позже снова склонился к губам, чувствуя, что любовник уже не просто дозволяет себя целовать — целует сам, словно хмель только теперь ударил ему в голову.

Герцог знал, конечно, что вовсе не вино так пьянит и дурманит — и выскользнул. Ответом на это был почти жалобный вздох и бесстыдно-призывно раздвинутые ноги любовника. Анри тяжело опустился сверху, будто утверждал свое право на владение, но грубость была только демонстративной; сам он аккуратно провел рукой по промежности любовника, чтобы подобрать ятра и не зацепить ни волоска, да и по своему естеству влажной ладонью пройтись не мешало. Доминик приподнялся на локтях, но стоило направить плоть куда надо, как упал обратно и застонал громче.

Анри де Гривуа только неслышно усмехнулся. Его забавляло стремление любовника сохранить происходящее в тайне, учитывая, что сдержанности Доминика хватало только на первое время, а потом любому, кто находился поблизости, было отлично слышно и понятно, что происходит в шатре.

Однако усмешка на лице долго не удержалась. Анри чувствовал, что на многострадальном лице снова проступает испарина. Восточная ночь могла считаться прохладной только по сравнению с днем, но в родной Франции и летние дни порой были холоднее этих ночей. Пот проступал на лбу и висках и под носом, собирался каплями на пояснице. Доминик принимал его легко, но плоть сжимало так тесно, что едва хватало сил и воли, чтобы не задвинуть ему сразу. Хотя и это святой отец обычно принимал со смирением.

Герцог, скорее, прочувствовал, чем увидел, как Доминик сжимает губы сильнее, и попытался любовника отвлечь. Он нащупал рукой его естество и, склонившись, выдохнул:

— Так что же говорит Писание о любви?

Диакон охнул, подаваясь навстречу и плоти, и руке, и с легким сопротивлением простонал, невольно возвышая голос:

— Иоанн говорил… В том же послании… «Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна»… И я люблю тебя… Как брата и как мужа на супружеском ложе…

Анри плохо соображал, но сжал пальцы сильнее, медленно скользя по стволу, и ляпнул:

— А что, братьев тоже можно? У тебя двое есть…

— Брата во Христе! — отчаянно воскликнул отец диакон и снова простонал, подаваясь вперед. — Ну же, Анри…

Де Гривуа понял, что если любовника уже не отвлекает даже Святое Писание, то пора приступать к более решительным мерам, и осторожно качнулся, закинув голень святого отца себе на пояс. Доминик судорожно попытался удержаться, но никакой опоры не нашел, и вскинул ногу герцогу на плечо. Анри одобрительно потрепал его по бедру — стало куда удобнее, и… И плоть вошла глубже.

Доминик уже не стонал — вскрикнул, а потом задышал часто, бормоча что-то бессвязное. Герцог даже вслушиваться не стал — двинул бедрами еще раз, а потом еще и еще, чувствуя, как напрягается на плече нога, как крепче вцепляются в предплечье пальцы… Анри склонился ниже, целуя солоноватую кожу шеи и груди любовника под распахнутым воротом рубахи; натолкнулся языком на тяжелый крест и чувственно обхватил его губами, лаская, словно продолжение тела любовника. Вряд ли Доминик заметил такое святотатство — он с трудом дышал, прижимая к себе возлюбленного, и отчаянно изгибался, стремясь усилить движение и насладиться твердым естеством, что уже так легко скользило в растянутом теле.

— Люби меня сильнее, Анри, — горячо выдохнул Доминик, утыкаясь в шею и выстанывая почти в ухо, хотя голос его прерывался. — Все Священное Писание говорит о любви… И Иоанн говорил: «Сие заповедаю вам, да любите друг друга»…

Герцог поднял голову, поймал помутневший, почти безумный взгляд и прошептал:

— Как же я могу не любить тебя?

На участившееся движение Доминик отреагировал стоном, а потом и лихорадочным шепотом:

— А об этом писал Лука: «Если, говорю вам, он не встанет и не даст ему по дружбе с ним, то по неотступности его, встав, даст ему, сколько просит».

— Хороший святой, — одобрительно выдохнул герцог.

На большее его не хватило. Ритм нарастал, а вместе с ним исчезали все внятные мысли. Диакон часто всхлипывал, изгибался навстречу, с силой принимая плоть, но ласкать себя не смел — что-то там Библия говорила и об этом, но герцог де Гривуа, конечно, не помнил. Зато помнил, что любовнику надо помочь. Можно обойтись и без того, но тогда ведь придется не меньше получаса корпеть, а время дорого — выдвинуться следовало еще до наступления утра, чтобы успеть пройти как можно больше, пока солнце не поднялось, раскаляя весь окружающий мир. Но и эта мысль в голове не удержалась — рука любовника скользнула по потной груди, лаская соски и слегка цепляясь за легкую вьющуюся поросль, и герцог не удержался — припечатал любовника за плечо к походной постели и начал входить в него крупными рывками, вызывая громкие, несдержанные стоны. Доминик стонал так сладко, что рыцарям Святого Креста, должно быть, было нелегко это слышать, но Анри наслаждался. Наслаждался узким телом, частыми движениями, даже непристойными звуками соития. Пот по спине уже сбегал щекочущими каплями, а волосы липли к вискам и шее, но он не останавливался. Зато коснулся тяжелого, напряженного естества любовника, и тот, как безумный в горячке, метнулся на походном покрывале, судорожно зажимаясь.