Доминик застонал протяжно и сладко, зажался под сильными ритмичными движениями и вскинул ноги выше, скользя по батистовым рукавам исподней рубахи графа. Анри уже чувствовал, как напрягаются его бедра; видел, как по каменному животу сбегает очередная прозрачная капля — еще не семени, но его предвестника; знал, что победа недалеко.

Рука Доминика судорожно рванулась к шее, ослабляя ворот, а стоило ему вздохнуть, как он застонал громче, а потом затих, резко отвернув лицо. Теперь покои оглашало только шумное дыхание — обоих. Анри уже с трудом балансировал на краю: частое движение, неровные вздохи возлюбленного, а главное — тесно стискивающее плоть нутро…

Анри упрямо продолжил ласкать плоть возлюбленного, хотя поминутно сбивался, отвлекаясь на собственные ощущения, когда на его пальцы легла горячая ладонь. Она не позволила в очередной раз приостановиться, и уже через несколько мгновений Доминик почти неслышно выдохнул, а вот Анри, наоборот, от неожиданности простонал — глухо и низко. Плоть стиснуло так…

Сдерживаться сил не осталось, но мутнеющим сознанием Анри успел увидеть, как на сутану — на задранный подол, на блестящие мелкие пуговки на груди, на глухой воротник, — падают жемчужно-белые цепочки капель. Сам он не осознавал уже, что грубо притискивает любовника к себе за бедро, цепляясь пальцами так, что наверняка останутся синяки; не осознавал ничего — только ослепительное наслаждение.

Едва придя в себя, он осторожно освободил возлюбленного и почти упал рядом с ним. Доминик прижался щекой к его плечу и, облизнув пересохшие губы, рассеянно брякнул:

— Опять сутану замачивать.

— Девкам отдай, — не задумываясь, откликнулся герцог. — Еще самому руки трудить. Нет, если ты, конечно, хочешь самоуничижаться…

— Я не хочу, чтобы девки… — Доминик даже задохнулся. — Да мне даже рукоблудие запрещено!

Анри не хотелось спорить. Было слишком хорошо. Краем глаза он отметил, как любовник стыдливо одергивает длинные подол и ерзает, пытаясь улечься удобнее, а потом не удержался — приподнялся и достаточно ловко разом поправил и сутану, и позу возлюбленного. Тот пошуршал еще несколько мгновений и затих. А потом и заговорил:

— Друг мой, я сегодня видел супругу мсье Анри, твоего крестника. Она приходила на исповедь. И хотя на мой взгляд, исповедоваться ей не в чем — с прошлого причастия она живет лишь мыслями о жизни внутри чрева своего, мне показалось, что она желает заручиться нашей поддержкой. Мсье Амир… то есть Анри… Он был бы благодарен, если бы ты навестил их дом, находящийся в твоих владениях.

Анри лениво пошевелился и вяло произнес:

— Не говори, и так понятно. Их — бывших неверных — никогда не примут на равных в наших землях. Но Амир знал, на что шел.

— И его жена знала, на что идет, — подтвердил святой отец. — Но их дитя не повинно в делах родителей. Сходи, Анри, покажи свое расположение, чтобы мальчику или девочке, что родится, пришлось в жизни немного легче. Мадам Амир — теперь Мари, а до того Амина, была его «любимой женой», но она уже не слишком юна и, вполне возможно, это будет единственное дитя их брака. О прочих детях, оставшихся в далеком краю, как ты понимаешь, и он и она стараются не вспоминать.

— Ничего, у нашего не-сарацина в свое время было столько жен, что уж найдется, кому воспитать его сыновей и дочерей, — отмахнулся Анри.

— Отца это едва ли утешает, — деликатно намекнул диакон.

Анри пошевелился и посмотрел ему прямо в глаза:

— Я понимаю, Доминик. Понимаю. Что бы я думал, если бы вынужден был навсегда покинуть своих детей? Пусть даже оставить с тобой? Я доверяю тебе больше, чем кому-либо на этой земле, но…

— Такова война во всей ее красе, — тоскливо произнес святой отец. — Смерти, боль, расставания и потери. Такова цена за то, что мы так и не обрели, а они — неверные — потеряли. Надеюсь, наши дети — в том числе твои, Анри — будут мудрее и прозорливей нас.

— Хотелось бы надеяться, — герцог вздохнул, а потом добавил с убийственной прямотой. — Но я думаю, пройдет еще не один десяток лет, прежде чем это произойдет. Или же сам Господь должен спуститься с небес, чтобы враждующие поняли это.

— «Приидите, поклонимся и припадем Ему, и восплачемся пред Господом, сотворившим нас», — немного печально улыбнулся Доминик, а потом произнес успокаивающе. — Когда-нибудь — мы с тобой уж этого не застанем, конечно… Когда-нибудь твои… нет, наши дети или дети наших детей поймут, что мир лучше войны; поймут, что обратить в веру можно только добрым словом и терпением; поймут, что не вправе решать, кому жить, а кому умирать. Я верую!

— В это я тоже верую, — хмыкнул Анри, а потом вдруг добавил — единственное, что он почему-то запомнил из уст своего нудного и жестокого учителя богословия. — «Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?»

Доминик изумленно глянул на него и улыбнулся — светло и открыто:

— А я и не знал, что ты умеешь цитировать «Послание к римлянам»! Но я люблю тебя. Люблю так, как… он промолчал и заговорил тихо. — «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

— Я знаю, — кивнул Анри, откинувшись на подушки. — Конечно, знаю. С тех пор, как ты рядом, про любовь я знаю все. Чему учит… и не учит Господь.