Не спорил он и с тем, что Анри, почувствовавший готовность и желание пойти навстречу, стянул с него пилеолус, с наслаждением вплетая пальцы в длинные, как у Сына Божьего, волосы. Веки Доминика сразу опустились, оставляя глаза чуть приоткрытыми, стоило ему ощутить ласку, и он мгновенно сбившимся голосом произнес:

— Анри, позволь мне хотя бы раздеться. Я и так держу неприличное для священника количество сутан из-за… твоей несдержанности.

— Мне так нравится гораздо больше, — герцог одним движением переместился ближе и склонился к уху, — чем тогда, на Святой Земле. В отличие от лат, сутана куда удобнее.

— Латы ты хотя бы снимал, — недовольно откликнулся Доминик, но позиции уступил, едва почувствовал, как ухо обдает жарким дыханием.

Анри только того и ждал. Прекрасно зная, что если не воспользоваться этим немедленно, святой отец все-таки остановится, чтобы подняться и безукоризненным образом сложить одеяния, граф спустился от уха к шее с легкими, едва ощутимыми поцелуями и прихватил зубами колоратку, оттягивая воротник в сторону и нахально скользя по кадыку языком. Почувствовал, как судорожно дернулось под прикосновениями адамово яблоко, и удовлетворенно вздохнул — теперь никуда не денется. Аккуратность и дотошность диакона он порой ненавидел всей душой.

Рука Доминика слепо приподнялась и обхватила за плечо; пальцы сначала поглаживали, а потом и сжали в кулаке тонкую ткань нательной рубахи, когда Анри точным стратегическим ходом перехватил его за талию и прижал к кровати. Фашья поддавалась с трудом, граф едва не обламывал ногти, на ощупь распутывая узел. Мог бы обойтись и без этого, как бывало не раз; мог бы просто задрать повыше подол — но не стал. Что бы там ни говорил о кощунстве Доминик, гораздо большим кощунством казалось грубо взять его, когда была возможность долго раздевать и наслаждаться совершенным телом. Доминик был худощав, а плечо его после освободительной войны «украсилось» уродливым толстым шрамом на плече, где доспехи слегка расходились для большей подвижности, но Анри этого не замечал. Знал, что это тонкое и жилистое тело способно выдерживать многодневные переходы и изнуряющие бои; видел, как раненый возлюбленный продолжает упорно исполнять долг — даже в кровавом Аду — и восхищался. Впрочем, без ложной скромности он полагал, что его командир — то есть сам он, граф де Гривуа — еще более силен и вынослив. Хотя, конечно, до такого религиозного исступления, что помогает держаться, когда другие падут, ему было далеко, но как воин…

— Анри, — загнанно выдохнул Доминик, ощутив, как под сутану пробираются жадные руки, — мой Анри…

Теперь уже герцог почувствовал себя загоняемой дичью — святой отец, так истово проповедующий смирение, опрокинул его на спину почти поперек кровати и оседлал, высоко задирая подол. Никаких исподних штанов на нем не нашлось, и Анри усмехнулся, хотя ощущал что-то вроде раздражения. Ведь знал же святой отец, зачем отправляется в покои властителя земель, но стоял, сомкнув руки и опустив рукава, и проповедовал что-то там… вроде про строгость и скромность, а сам в это время… А сам в это время ощущал, как кожи касается грубоватая ткань и… Анри провел рукой по бедру возлюбленного, задирая сутану еще выше, стиснул крепкую ягодицу и осторожно убедился — Доминик действительно точно знал, за чем идет. В горячей ложбинке было влажно и скользко, а тугие мышцы легко поддались пальцам захватчика.

Доминик хрипло выдохнул, мгновенно подаваясь навстречу, и Анри даже сквозь слои ткани ощутил, как к животу прижимается твердое. Он хотел было выскользнуть — по крайней мере, пока, — но диакон разочарованно простонал, почти падая ему на грудь, и граф уступил. Нельзя отказать страждущему, особенно если он страждет так яро и нетерпеливо.

Тут он ощутил, как дрожащие пальцы Доминика резко распустили небрежно затянутую шнуровку на его исподних штанах и торопливо скользнули под ткань. Прикосновение к освободившейся плоти было столь мучительно-прекрасным, что Анри не удержался от легкого стона и накрыл руку возлюбленного своей, показывая, что не грех бы и приласкать. Доминик послушно скользнул по стволу вверх и вниз, и только было попытался отстраниться, безотчетно облизывая губы, как Анри его удержал. Рот святого отца мог нести потрясающую благодать, но сейчас, когда герцог уже успел ощутить, насколько его ждут в другом месте, не следовало позволять возлюбленному жертвовать собой.

Анри обхватил диакона за бедра, удобнее устраивая над собой, и, обхватив за другую ягодицу, придал направление, в очередной раз отбрасывая сползающую грубоватую ткань сутаны. Доминик шире раздвинул ноги, крепче упираясь коленями в перину, и скользнул по твердой плоти любовника, едва ощутимо ее задевая. Он опирался на обе руки по бокам, и лицо его приобрело слегка растерянное выражение. Анри милосердно помог — легко управляя поддающимся возлюбленным, он направил плоть к раскрытой ложбинке и, слегка потеревшись о нежную кожу, помог диакону опуститься. Охнул — невольно…

Доминик коротко простонал, почти выдохнул, когда в одно движение принял в себя естество. Сначала вздрагивал, придерживая Анри за плечо, хотя тот ничего не делал, а потом чуть приподнялся и склонился над любовником. Щекотные пряди скользнули по виску и по уху графа, и тот охотно раскрыл губы, позволяя себя целовать, как хороший стратег ждал сигнала.

И дождался. Пальцы Доминика требовательно впились в плечо, и тот отстранился, выпрямляясь и откидывая голову назад, обнажая беззащитную шею, на которой ярким светлым пятном выделялась колоратка. На это-то пятно и уставился Анри, когда святой отец медленно поднялся выше, зажимая в себе только чувствительно навершие плоти, а потом так же неспешно опустился. И еще раз. И еще.

Каждое новое движение было быстрее и сильней предыдущего, и вскоре Анри понял, что не может больше терпеть. Он с силой притянул возлюбленного к себе, целуя раскрытые горячие губы, а потом, собравшись, резким толчком перекатился на кровати, подминая Доминика под себя.

Сутана, конечно, сбилась, но, слава Господу, задралась выше, а не обвилась вокруг бедер, и диакон обрывисто застонал, требовательно впился в плечи, нетерпеливо изгибаясь.

— Ну же, Анри! — выдохнул коротко. — «Ибо благодатью мы спасены…»

— Помолчи, Бога ради, — мучительно простонал граф и мощно двинул бедрами, подкрепляя свои слова действием.

Доминик мгновенно подавился следующим душеспасительным высказыванием и поднял помутившийся взор. Как бы Анри ни желал сейчас удовлетворить собственную жажду, он приостановился, наслаждаясь этим почти жалобным взглядом, мучительным изломом почти бесцветных бровей, закушенной до белизны губой…

— Анри, — из-за закушенной губы слова прозвучали невнятно, — Прошу… «Благоволи же, Господи, принять добровольную жертву уст моих…»

Герцог точно знал: если возлюбленный начал говорить словами Псалтыря, значит, где-то он сам, Анри, недоработал. Поэтому он мощно двинул бедрами, обрывая сбивчивую речь, и склонился к уху святого отца, вкрадчиво и горячо выдыхая:

— Я охотно приму жертву твоих уст, но не сейчас.

Диакон возмущенно вскинулся, еще больше прогибаясь, но возмущение в его глазах таяло с каждым резким движением. Герцог перестал мучить возлюбленного и довольно быстро набирал темп, наслаждаясь принимающим его телом, сжимающимися бедрами, сбитым дыханием. Пока еще мог соображать, удобнее подтянул сутану — чтобы не помешала в самый упоительный момент, а потом окончательно перестал сдерживаться. С губ Доминика сорвался вскрик, он запрокинул голову, полностью отдаваясь, и Анри жадно и одновременно ласково сжал узкие крепкие бедра, что так плотно обвивали его, приласкал приоткрытый подтянутый живот любовника и, слегка опустившись и опираясь на локоть, обхватил чужое естество в кольцо пальцев. Больше открытых участков под глухим одеянием священника не было, и герцог сосредоточил взор как раз на этом — на строгих одеждах, сейчас бесстыдно задранных, на белой колоратке, на узких запястьях, показавшихся из-под широких рукавов, когда святой отец до побелевших костяшек впился пальцами в разметанное покрывало.