Теперь, когда страх отступил перед ощущением неизбежности, было даже немного полегче. Джон видел перед собой цель, и пусть эта цель выглядела как чужой острый кадык над стоячим стянутым воротником, всё равно стало легче.
Джереми торопливо расстегнул рубаху на нем, огладил плечи сильным коротким движением и обхватил ладонями лицо. Джон вдруг четко понял, что противник собирается его целовать — и неожиданно ощутил смятение. Конечно, поцелуи были известной частью любовной игры, но ему не приходило в голову, что враг может желать чего-то большего, чем получить удовлетворение. В конце концов, про удовлетворение сам Джон знал не так уж мало — и как раз на это знание рассчитывал. В самом деле, уж что доставляет удовольствие мужчине, он знал по себе, а анатомия, которую преподавал ему старенький сухой преподаватель, учила, что все люди строением одинаковы. Различия наблюдались только между мужчиной и женщиной.
Джон был готов отдаться, но целоваться, увидеть лицо так близко — нет, к этому готов он не был. И чувствовал с досадой, что невольно дрожит в руках… насильника? Любовника? Просто тамплиера?
Губы были горячими и мокрыми, и Джон только потому позволил Джереми войти в рот языком, что заранее решил для себя, что позволит всё. Так было проще: не приходилось раскладывать это «всё» на то, что он мог предполагать, и на то, чего он даже предположить не мог. Джереми обхватил его за плечи, прижимая к себе, и Джон почувствовал, что тот хочет. Этого нельзя было не понять, но почему-то он продолжал целовать. Джон смутно подумал, что тот поцелуй в губы, которым его одарила мадемуазель Клементина — юная француженка, не шел ни в какое сравнение. Мадемуазель Клементина уже была обручена, а потому он в тот миг остолбенел, ослеп и оглох, не в силах понять, как после этого предлагать руку и сердце чужой невесте…
Тогда всё разрешилось к обоюдному согласию — мадемуазель Клементина упорхнула в обществе своего немолодого жениха, а сам Джон еще долго ходил оглушенный, как будто в сено неудачно свалился.
Сейчас… Сейчас всё было иначе. Джон не мог понять, что ощущает, но точно знал, что это воспоминание вытеснит из головы первый поцелуй. Потому что и тогда, и сейчас целовали его, а не он, но то, что происходило сейчас, было много интимнее и… Джон с трудом осознавал сам себя, когда ответил на поцелуй — абсолютно инстинктивно.
— Господи, — лихорадочно пробормотал Джереми, прерывая поцелуй и жадно глотая воздух. — Бэрроуз что, не делал этого с тобой?
Джон с трудом возвратился на грешную землю. Следовало отвечать обдуманно, но он с трудом мог собраться, подумать о чем-то, кроме себя.
Что тут можно сказать? Джон не мог сейчас думать об отце. Против этого восставал и разум, и душа. И представить отца на месте того, кто сейчас его целовал, он не мог. Однако что-то сказать было нужно, и на ум пришло первое, что видели в Джоне Бэрроузе-старшем все те, кто знал его не слишком хорошо:
— Бэрроуз… быстро добивается своих целей.
— Значит, он предпочитал сразу трахать?
Джон опустил голову, с ужасом думая, что и на это придется отвечать, но Джереми вдруг прошептал в ухо так же жарко, как прижимал:
— Я не ассасин, я такой ошибки не повторю.
Что уж это значило, Джон не понял, но когда губ вновь коснулись чужие губы, уже не замирал и не дожидался безучастно, когда Джереми закончит. Немного кололась щетина, и это не позволяло забыть, что Джон целуется с мужчиной. Об этом же не давал забыть легкий запах кельнской воды, столь непохожий на тонкие запахи европейских дамских духов и индийских благовоний. Джон и сам обхватил тамплиера за шею — не то чтобы хотел, просто руки дрожали всё сильнее, и их как будто некуда было девать.
Джереми притиснул сильней, и Джон позволил прижиматься бедрами, хотя ощущать твердость чужого мужского естества привычнее не стало. Молодой лейтенант Бэрроуз смутно осознавал, что это — так сказать, только верхушка айсберга, но не мог одновременно думать и чувствовать столько всего сразу. Досада, страх, растерянность, беззащитность, — всё это сплелось в один тугой клубок, но четче всего он сейчас ощущал, что под пальцами сминается жесткая, но легкая ткань сюртука, а чужой язык скользит во рту. Джереми навязывал свои правила, не позволял даже попытаться взять верх, и это одновременно раздражало и успокаивало.
Наконец Джереми сжал в объятиях до боли — и резко отпустил. Джон торопливо попытался отдышаться, несмело взглянул наверх, стараясь, чтобы взгляд был мимолетным — и вдруг сообразил, что не мог не вызвать подозрений. Даже если полковник Бэрроуз не разменивался на поцелуи, то его предшественники… Следовало немедленно продемонстрировать развязность и умения, но проблема была в том, что ни того, ни другого у Джона не было.
И он воспользовался теми скудными сведениями, которыми владел. Делать это было безумно стыдно, а заодно это полностью лишало всякой надежды сохранить хотя бы остатки чести, но он шагнул назад — скорее, ощутив, чем увидев позади себя роскошную кровать, а потом и опустился на нее, с трудом заставив себя раздвинуть ноги. То есть сделал то, чего обычно добиваются мужчины от женщин.
Проклятые итальянские штаны натянулись, а сам Джон готов был со стыда провалиться, но с губ его уже сорвались заготовленные слова:
— Полковник более решителен.
Джереми посмотрел потемневшим взглядом, шагнул вперед, вставая между коленями, и это почти пугало, но усмешка с его губ так и не сошла:
— Понимаю Бэрроуза. И не понимаю. Он часто брал тебя?
Первым порывом было согласиться, но Джон успел сообразить, что это будет… совсем скверно. Довольно и того, что целоваться, как оказалось, он совсем не умел. А кроме того, появилась возможность направить мысли врага в нужное русло. Тамплиер всё смотрел и смотрел, и Джон, не в силах избежать прямого взгляда или хотя бы закрыться, облизнул губы.
Он еще чувствовал чужой вкус, еще сомневался в правильности своих действий. Но дело уже было сделано, назад дороги нет. На вопрос надо было отвечать — и он ответил, дивясь тому, как грязные слова легко слетают с языка:
— Да. Только он обычно сразу. Ну, знаете, без поцелуев и всякого там. Сделал — и пошел. Но знаете, сэр, в последнее время он несколько… охладел ко мне. Видно, дела занимали.
— Дела?.. — Джереми явно задумался, а потом снова усмехнулся — только уже хищно. — Про них мы потом поговорим. И мне тоже хочется сразу, но… Когда он последний раз был в тебе?
Джон ощутил четкое желание провалиться сквозь постель куда-нибудь в преисподнюю, но ответил нахально:
— Последний раз он был пьян. И не сумел. А до того… уже и не помню. Простите, сэр, я не веду календарь.
Джон чувствовал, что сознание словно расслаивается на две неравные части. Большая часть принадлежала ему, Джону Бэрроузу, и в ней царили ужас, отчаяние и отвращение. А вот другая часть… Теперь Джон смог взглянуть на то, как оттопыриваются брюки Джереми, и почти желал этого. После всего сказанного хотелось уже пройти этот путь до конца. Сделать так, чтобы всё это было не напрасно. Опуститься на самое дно, раз уж он уже хлебнул этой грязи.
— Пьян? — Джереми усмехнулся. — Еще одна очаровательная деталь для портрета. Разденься, Жу-жу, и ляг нормально. Я предпочитаю заниматься этим с удобством.
Джон кивнул, точно во сне. Стремление тамплиеров к сибаритству и удобствам сквозило во всем. Взять хотя бы эту кровать — настоящее ложе под балдахином, шелковое белье, мягкая перина и куча подушек. В доме отца даже у сестры не было такой кричащей роскоши.
И вот на этой постели… Джон хмуро подумал о том, что дарить невинность мужчине придется хотя бы не на каких-нибудь грязных задворках. Но Джереми ждал и даже отступил, и Джон потянулся к завязкам на штанах. Именно туда был направлен взгляд будущего любовника.
Руки по-прежнему дрожали, но теперь молодого Бэрроуза пронзила следующая мысль — и тоже неприятная. У него не стояло. Изобразить желание не выйдет. Однако… Джон пытался утешиться этой мыслью. Однако у него и не должно стоять, если уж он согласился делать это за деньги. Мелькнула даже шальная мысль о том, что если всё задуманное отправится к черту, и спасти дело отца не удастся, то шестисот фунтов должно хватить, чтобы добраться до родной Англии — и затеряться там. Подумать о том, чтобы вернуться в отчий дом после всего, что произойдет, опозоренным и проигравшим, было невыносимо.
