Джон выглянул в окно, отодвинув тоненькую ткань, и полуприкрыл глаза от омерзения, ощущая, как жаркие лучи солнца даже сквозь толстое стекло пропекают до костей. Видно было плохо: за окном зеленел огромный сад с пышными кустарниками, и от яркого солнца в глазах зеленело тоже. Алые и нахальные бутоны каких-то цветов, которые любовно выращивала его сестра руками своей айи и немногословных индусских слуг, мелькали сполохами, и казалось, что голова начинает кружиться. Джон раздраженно прогнал это ощущение, сглотнул и напряженно уставился в окно, фокусируя взгляд. Но ничего не увидел.

Это тоже начинало раздражать. Джон парился в неудобном мундире, а отец не спешил отдать приказ запрягать лошадей, хотя не далее, как час назад, хмуро велел собираться. Джон уже давно был готов…

— Жу-жу! — раздался из коридора звонкий голос сестры, и Бэрроуз-младший торопливо отдернул занавеску обратно.

— Я же просил не называть меня так, — пожурил он юную леди Августину.

— Не дуйся, братец, — та выпорхнула из полутьмы коридора и улыбнулась. Улыбка так часто мелькала на ее румяном, здоровом личике… — Я встретила отца на конюшне, когда собиралась отправиться на конную прогулку. Он велел передать тебе, что планы меняются, и ему нужны все лошади, что теперь у нас есть. Ужасно невежливо с его стороны, но я же хорошая дочь?

— Хорошая, хорошая, — пробурчал Джон. Мысли его витали при этом очень далеко. — Как так?.. Он же велел…

— Такое случается, — подумав, сообщила сестра. — Я даже немножко рада. Ты почти не уделяешь мне внимания с тех пор, как мы переехали сюда, а я скучаю. Эти туземцы такие пугливые! Ты мог бы сопроводить меня на пешей прогулке, раз уж лошадей нет, и рассказать мне, чем мы тут все занимаемся. Точнее, вы с отцом занимаетесь, потому что я только перечитываю романы и вышиваю. Скоро разговаривать разучусь.

— В том-то и дело, что ничем, — сухо бросил Джон — и тут же усовестился.

На лице Августины — живом и подвижном — тотчас отразилось такое огорчение… Она всегда была непосредственной. Джон Бэрроуз-старший рано овдовел, и если с сыновьями еще находил общий язык, то дочку больше баловал, и только чудом можно было объяснить, что Августина не выросла маленьким чудовищем. Отец всегда был для нее надеждой и опорой, а идеи Братства, которые Джон Бэрроуз-старший невольно привносил в семью, заставляли ее смотреть на жизнь много шире, чем обычно доводится молодым леди. Августина оставалась женственной и мало что умела, но при этом и представить не могла, что кто-то захочет ограничить ее свободу. Это сильно понижало ее шансы на замужество.

Хотя… Джон невольно оглядел сестру деловым взглядом. Даже он, брат, не мог не признавать, что Августина очень хорошенькая, а легкость движения и искренняя улыбка могли превратить ее в настоящую красавицу. Множество мужчин возжелали бы ее руки, если бы отец устраивал вечера и приемы. Но увы, Джон Бэрроуз-старший общался с очень узким кругом людей — и большинство из них были уже в годах.

— Прости, сестра, я должен догнать отца, — он шагнул к ней и извиняющимся жестом коснулся ее запястья, сразу ощутив, что руки по-прежнему отвратительно влажные и липкие.

Однако это ни капли не смутило Августину, которая тоже была без перчаток. Она вообще была одета неподобающе для молодой леди. Платье, конечно, было дорогим и отлично сшитым, однако волосы были собраны как попало, а легкая соломенная шляпка сбилась. Августина сдула со щеки пшеничную прядь и весело рассмеялась:

— Братец, я знаю, ты сильный и ловкий, но догнать коней тебе не под силу.

— Что?! — Джон даже вздрогнул, сжимая тонкое запястье слишком сильно, почти грубо. — Отец?..

— Уже уехал, — подтвердила его опасения Августина. — И не один. Он забрал почти всех солдат. Наверняка и всех бы забрал, если бы лошадей хватило.

— Но… — Джон окончательно растерялся. — Я не видел, как он проезжал!

— Они выехали задними воротами, — пояснила сестра. — Я тоже немного удивилась — зачем бы им тащиться через бурелом? А еще говорят, что там, за воротами, джунгли.

Она произнесла это чуждое для языка слово так вкусно и мечтательно, что Джон только вздохнул. Августина бредила чужими приключениями, о которых немало читала — наверное, оттого, что жизнь ее была довольно однообразной и тоскливой. Но даже это не отобрало у нее жизнелюбия.

Джон отпустил ее руку и исступленно помотал головой. Что-то явно происходило! Отец редко тревожил солдат, охраняющих дом и сад, а уж взять их с собой и отправиться куда-то — это было верхом… чего-то неприятного. И что самое при этом обидное — он не взял с собой его, Джона, сына, которого обещал ввести в Братство сразу, как только тому исполнится восемнадцать.

Джон достиг нужного возраста еще зимой, но с тех пор отец ни разу не заговаривал о Посвящении.

Августина сердито потерла запястье и, не дожидаясь ответа, выставила претензию:

— Мог бы не хватать так. У меня теперь наверняка останутся синяки. И айя решит, что ты меня бьешь. Она всегда почему-то думает об англичанах самое плохое. А англичанок жалеет. Меня называет мемсахиб-бахча.

— Госпожа-детка… Или госпожа-малышка, — машинально перевел Джон и усмехнулся. — Для нее ты, наверное, еще ребенок.

А сам подумал, что, возможно, этой женщине из туземцев немало пришлось пережить. Бесконечные войны в юго-восточной Азии только из замка Норгберри казались чем-то обычным и привычным. Оказавшись здесь, под палящим индийским солнцем, Джон не раз представлял, как эти туземцы, в большинстве своем плохо одетые и вооруженные чем попало, выходили на смерть против профессиональных боевых формирований Соединенного Королевства. Должно быть, удручающее зрелище. А еще Джон, хоть и был юн, отлично понимал, на что способны солдаты. Грабеж, насилие и убийства, — вот против чего боролось Братство. Наверное.

— Я не ребенок, — еще более сердито возразила сестра. — Хорошо, что здесь нет Ричарда. Нет, я очень по нему скучаю, но он…

Джон невольно вспомнил, как смотрел на распухший безымянный палец старшего брата — и завидовал. Тавро, сначала бордово-алое, а потом покоричневевшее, всегда вызывало у него желание добиться не меньшего, а лучше — большего.

— Ричарду наверняка несладко, — попытался Джон утешить сестру. — Отец оставил его присмотреть за Норгберри, а это унылая и скучная работа.

О том, что отец наверняка оставил брата потому, что тот уже был ассасином и занимался в том числе и делами Братства, Джон старался не думать.

— Ему обязательно понравится, — убежденно заявила Августина. — Он и сам унылый.

Джон был отчасти с ней в этом согласен, но только отчасти. Ричард и впрямь был педантом, однако отец часто ставил его младшему в пример, так что, наверное, тот был полезен Братству. Сам Джон, пожалуй, скорее радовался, что брата здесь нет. Хотя тоже скучал.

Но вопрос сестры, так и не получивший ответа, словно висел в воздухе, и Джон со вздохом покорился:

— Пойдем, сестрица, и впрямь погуляем. Погода…

— Как всегда отвратительная, — мигом пришла в чудесное расположение духа Августина. — У меня краснеет кожа, а потом шелушится. И еще эти веснушки! Я извожу на них столько сметаны, что мне почти стыдно перед индусскими ребятишками, а всё равно видно! Как ты думаешь, от этого солнца можно почернеть?

Джон вспомнил пожилого раджу, нередкого гостя в их доме, у которого была бронзовая от загара кожа и темные заломы морщин, но сестру расстраивать не стал:

— Вряд ли, — он даже усмехнулся. — Но если бы ты носила перчатки и позаботилась о том, чтобы шляпка сидела ровно, тебе, возможно, не пришлось мучиться от ожогов.

— Фу, — Августина сморщила очаровательный чуть вздернутый носик. — Перчатки! Мне кожу хочется содрать, а не надеть лишнюю тряпку! Рубашки приходится менять чуть ли не каждый час! А ты? Тебе не жарко в этом во всем? У тебя щеки пылают, как костер. Лучше бы ты переоделся, на улице еще жарче.

Джон кивнул. Дома не так жарко, хоть и гораздо более душно. На улице солнце будет жарить, но зато будет, чем дышать. И никуда-то здесь не деться, как ни крути.