— Я переоденусь, — заверил он сестру и стрельнул взглядом в сторону окна. — Скоро наступит вечер, станет прохладнее.

— Тогда иди, — Августина отошла на шаг. — Я дождусь тебя здесь и попрошу, чтобы нам подали освежающей воды из погреба. Лишним точно не будет.

Джон кивнул и торопливо направился в коридор. Там было почти темно, свечи не горели — никто не хотел их зажигать и еще больше прогревать раскаленный воздух. После ярко освещенной гостиной Джон плохо видел, но знал дом отлично, что позволяло ему шагать так, как будто он был слеп. С каждым шагом мундир ощущался всё более отвратительным. Джону казалось, что он больше и секунды в нем не выдержит, хотя до того был готов сопровождать отца и философски терпеть неудобства. Но рядом с непосредственной сестрой все благие мысли чаще всего отправлялись к черту. Она умела ценить свободу так, как не ценил ее, наверное, ни один ассасин.

Раздеваться Джон начал еще на ходу. Расстегнул и содрал портупею, а потом распахнул и короткий китель, и рубаху под ним, ощущая, как влажную грудь, наконец, холодит воздухом. Окружающая среда едва ли была прохладнее, чем температура тела, но от широкого шага вокруг возникал ветерок — и это немного примиряло Джона с жизнью.

Отец уехал, а это означало, что можно плюнуть на любые условности и одеться так, как будет удобнее всего. Местные слуги не имели привычки обо всем докладывать полковнику Бэрроузу-старшему — знали, что встревать в господские дела себе дороже. И заходя в собственную комнату, Джон уже знал, что наденет.

Отец, конечно, такого бы не дозволил. Несмотря на всю его демократичность, он часто повторял, что от внешнего вида зависит слишком многое, что встречают по одежке — и только поэтому Джон изнывал в плотном мундире. Теперь он глубоко зарылся в шкаф, игнорируя стук в дверь индусского слуги, и выудил фривольную тонкую рубаху и легкие полотняные штаны, которые ему пошили несколько лет назад во время путешествия с отцом в Италию. С тех пор Джон несколько разросся, штаны облегали слишком плотно, но ткань была тоненькой, и если нужно было выйти не голышом, то это был самый лучший выбор. Сестрица, конечно, поднимет его на смех — особенно после речей о том, что ей следует носить перчатки… Ну и пусть. Вот уж кто понимает его с полуслова, и даже без слов — так это сестра.

Стук не прекращался. Слуги-туземцы были не только до отвращения вежливы и предупредительны, но и терпеливы, а потому Джон распахнул дверь, представая перед индусом в своем новом наряде, и грозно выдал:

— Ну?

Индус попятился, на ходу отвешивая поклоны, и прошепелявил:

— У господина всё хорошо? Я могу помочь господину.

На английском туземцы говорили весьма скверно, но обычно всё понимали, а потому Джон махнул рукой:

— Я собираюсь прогуляться с леди Августиной. Передай ее айе, что мы можем задержаться. А горничным следует позаботиться о том, чтобы после ужина леди Августину ждала хорошо проветренная комната.

— Как прикажет господин, — индус откланялся и так же задом исчез за углом.

Джон больше не спешил — не хотел снова потеть, а потому вышагивал медленно и почти горделиво. С иронией подумав о том, что отец никогда не мог от него добиться такой походки, он критически оглядел себя сверху вниз. Джон Бэрроуз-старший как раз добивался противоположного результата: чтобы младший сын гордо носил мундир, а в обносках мог бегать как угодно. Пока получалось наоборот.

Он вошел в гостиную так, как будто был на скромном приеме в Норгберри, но сестра, едва его узрев, залилась смехом. И смеялась, и смеялась, так долго, что Джон успел дойти до стола, на котором уже стоял поднос с запотевшим кувшином и двумя стаканами с лимонной водой, один из которых был ополовинен.

— Ну? — так же мрачно вопросил он, желая получить все насмешки разом.

— Ой, Жу-жу, ты такой хорошенький, — Августина явно старалась успокоиться, но смех разбирал ее всё больше и больше. — И смешной. И похож на… Ой, я не знаю, на кого. Тебе не жмет?

— Мне куда лучше, чем в этом проклятом мундире, — отчеканил Джон и взглянул вызывающе. — А ты не хочешь собрать волосы во что-то приличное?

Августина вновь залилась смехом и почти простонала:

— Знаешь, на твоем фоне мою прическу вряд ли кто-то заметит. Где ты это взял?

— В шкафу, — отрезал Джон, но взглянул на сестру ласково. — Когда закончишь хохотать, сможем отправиться. А я пока попью — в горле давно пересохло.

— Лучше побыстрее, — Августина пыталась говорить спокойно, но голос ее взвивался и прерывался. — А то тут всё нагревается. Я уже подумывала… Стой, что это?..

Джон и сам услышал. Из сада раздались странные вопли, но быстро затихли. Можно было бы не обращать на это внимания — туземцев англичане нередко не понимали, но наступившая тишина отчего-то не внушала доверия. Джон напрягся и уже пожалел, что оделся именно так. На портупее были ножны с мечом, а еще кинжал на поясе сзади. Сейчас — во фривольной и просторной алой итальянской рубахе и тонких штанах — у него не было ничего.

— Мне это не нравится, — смех сестры оборвался быстро. — Джон, что это может быть?

— Я не знаю, — он с трудом соображал, что стоит делать, но обучение под руководством отца и чувство опасности дали о себе знать. — Августа, спрячься. Или хотя бы не подходи к окнам.

Сам он тенью скользнул к окну, но встал чуть сбоку, кляня занавеси. Они, конечно, защищали от палящего солнца, но выглянуть незаметно было трудно. Джон повел рукой, чуть заминая легкую материю…

И увидел. Нет, он не видел пока врагов, но зато четко различил в лучах начинавшего клониться к закату солнца пятно крови. Бурое пятно на желтой песчаной дорожке резко контрастировало с мирным видом сада, хотя больше ничего Джон увидеть не успел — во входные двери дома что-то тяжело ударило.

— Я боюсь, — вдруг подала голос Августина, стоявшая почти на пороге коридора. — Куда мне спрятаться?

Джон поспешно огляделся — и понял, что ни одно место в доме надежным назвать нельзя. Здесь не бывало холодов, а потому строили… легко, всё угадывалось сразу. Погреб, чердак, платяные шкафы и всё прочее не годились в качестве убежища.

— Никуда, — жестко выдохнул Джон, пытаясь прикинуть, успеет ли сбегать за оружием. — Оставайся со мной.

Так было безопаснее всего. Теперь Джон хотя бы мог быть уверен, что сестру никто не убьет и не… На что были готовы туземцы, если желали освободиться от власти Короны?

И он был готов защищать Августину — как угодно, ценой своей жизни. И пусть это было эгоистично — он желал знать, что сделал всё для ее защиты… Разве не этому учил отец?

Нет, никуда уходить нельзя. Джон мгновенно увидел мелькнувшие перед внутренним взором картины — как он возвращается с мечом и видит, как Августа медленно оседает под чужим клинком. Оставалось ждать и действовать по обстановке.

Но долго ждать и не пришлось. В доме тоже раздались крики — особенно Джону запомнился перепуганный визг Ануджи — айи Августины. И ее вой, горестный и монотонный.

Что уж с ней случилось, Джон не хотел даже знать. Он оглянулся и увидел, что обычно румяное и живое лицо сестры посерело и выглядит неподвижным и почти мертвым. Августина сжимала кулаки и прядку на щеке постоянно сдувала, не понимая, что проще бы было ее заправить хотя бы за ухо.

— Не бойся, — коротко уронил Джон. — Я сумею тебя защитить. Ты только…

Закончить он не успел.

В дверь кто-то ударил сапогом, и та — легкая и узорчатая, без малейших запоров — распахнулась. Джон увидел на пороге множество людей — те толпились в коридоре и напирали, как на площади во время представлений или казни. Словно желали увидеть, что там будет.

И у всех хватало оружия.

— Стой, — скомандовал тот, кто стоял первым — и Джон сразу признал в нем предводителя. — Я сам. Обойдите дом. Всё необычное — несите ко мне.

Напирающая толпа мгновенно рассеялась, и рядом с предводителем остались только двое, но Джон не обольщался. Сабли, кинжалы, пистолеты — у всех этого было в достатке.