Зато здесь всегда пахло чем-то… вкусным. Джон, зайдя в комнату, привычно принюхался. Иногда он улавливал знакомые запахи, чаще же — затруднялся определить. Сейчас здесь пахло медом и чем-то еще, а уж чем…

— Садись, Мааф, — непринужденно предложил Джитендра и улыбнулся. — Обычно говорят, мой дом — твой дом, но твой дом и так твой дом.

— Твоя комната — моя комната? — шутливо предположил Джон.

— А моя — твоя? — товарищ расхохотался. — Кажется, я запутал тебя. Я просто рад видеть тебя здесь.

Джон устроился в углу для чаепитий, сложив ноги по-турецки. Он был гибок, но удобно сидеть, как Джитендра, в «позе лотоса» не умел. То есть сесть-то умел, но что же тут удобного?

Джитендра невозмутимо прошел к едва тлеющему камину, пошевелил кочергой угли и, добившись огня, подвесил над оным небольшой котелок. Джон едва подавил улыбку. Когда отец заглянул сюда и увидел всю эту «икебану» с постелью на полу, занавесками на стене и котлом в камине, не сказал ни слова — и очень быстро ушел. И даже не возмутился тем, что гость из Индии, так и не сумев приноровиться к обычному столу, укоротил на нем ножки в три раза — ну, чтобы удобней было.

Теперь на этом столе — комната изначально была «людской», и дорогой и ценной мебели тут просто не было — громоздились причудливые украшения, гребень, несколько статуэток (вроде бы золотых) и флейта. А в глиняной чашке без ручки была насыпана смесь неких трав. Джон знал, что если их поджечь, то они будут тлеть, но от сильных незнакомых запахов у него кружилась голова — и Джитендра при нем перестал пользоваться «благовониями». Слово «благо», на вкус Джона, тут было явно лишним.

Воды в котелке было немного — на крошечный заварочный чайник, которого хватало ровно на две чашки. Джитендра говорил, что перестоявший чай — яд, но у него явно были более строгие к этому требования, чем даже в Англии. Вода закипела быстро. Товарищ легко снял котелок с огня и, воспользовавшись лоскутом толстой ткани с вышивкой, ловко поставил чай завариваться, а пока пришлось выжидать, проговорил — и очень благожелательно:

— Ты не хочешь меня отпускать, Мааф, и это написано на твоем лице и в твоем сердце. Но я успел узнать тебя, а потому уверен, что ты говоришь мне не всё. Правда — первый путь к взаимопониманию, а потому я прошу тебя, скажи, что на душе — и тогда мне не придется сомневаться в тебе, а следовательно — и в том, что мне следует сделать.

Джон порадовался, что сидит. Как он мог рассказать правду, когда и сам этой правды не знал? Знал только то, что образ коленок Мелани сильно потускнел, а поцелуй с мадемуазель Клементиной помнился уже неясно и нечетко, настолько, что иногда брали сомнения, а было ли это вообще. Джон никак не мог увязать в одно привязанность к новому другу и то, что виделось во снах теперь. Даже в чертовых снах он не видел лица; не хотел видеть, потому что не желал осквернять искреннюю дружбу.

— Я не знаю, что тебе рассказать, — честно признался Джон, и даже от этого признания стало немного легче. — Есть вещи, которых я не хочу говорить никому. Есть вещи, которые я, наверное, не могу сказать даже себе, и не потому что боюсь, а потому что сам того не понимаю. Что ты хочешь услышать?

Джитендра подумал немного, а потом потянулся к чайнику и ювелирным движением разлил чай по двум чашкам. На лице его теперь тоже отображалась задумчивость.

— Тебе мало разговоров и времени, что я провожу с тобой, — голос его прозвучал напряженно. — Ты хочешь больше. Но если ты хочешь больше, то нечестно не предлагать этого. Ты можешь сомневаться в моем ответе, но не задавать вопрос — разве это хорошо?

Джон с трудом осознавал себя в этот момент. Хотелось схватить чашку и вылакать чай одним глотком — чтобы унять внезапно возникшую сухость в горле. Джитендра часто говорил странно, говорил иносказаниями… Или просто мыслил непривычно, но обычно это только заставляло задуматься и осмыслить ситуацию с совершенно другой стороны. Это помогало, и беседы с другом Джон полагал интересными… Но только не сейчас, когда хотелось удрать и спрятаться. Но Джон подавил в себе малодушный порыв непринужденно извиниться и пообещать прийти в другой раз. Хотелось уже определенности, а не этого пугающего и слишком острого чувства.

— И о чем же я должен спросить? — Джон постарался улыбнуться — не слишком удачно. Тут в голове мелькнула спасительная мысль. — Или, если ты что-то понимаешь лучше меня, то отчего бы об этом не спросить тебе?

— Спросить я могу, — глаза Джитендры заискрились. — Но нас растили на разных клумбах. И что для меня удобрение, то для тебя может оказаться отравой.

— Но теперь-то мы на одной английской клумбе, — кисло пошутил Джон.

— Хорошо, тогда я спрошу, — Джитендра кивнул, немного помолчал и произнес прямо и даже жестко: — Что мешает тебе сказать, что ты находишь меня привлекательным?

Джон умудрился подавиться даже крошечным глотком чая. Вопрос был… В нем было слишком много всего. Но самое главное — то, что так и осталось секретом ото всех, кроме отца — было самым важным. Джитендра, видно, как-то иначе относится к неестественным отношениям, но Джон определенно захотел расставить все точки над «i».

— Джитендра… — он даже не стал пользоваться его новым именем. — Так получилось, что я смотрю на тебя… неправильно, потому что со мной произошли не самые… приятные события. Я был в плену у тамплиеров, и там… То, что там произошло, изменило мой взгляд на мужчин. Боюсь, навсегда. Я могу тебе сказать, что ты привлекателен, но не хочу тащить тебя в это болото. Я не знаю, что послужило причиной: душевная травма или… или я всегда был таким, просто до того не подозревал об этом.

Джитендра нахмурился и так же сурово произнес:

— Это неправильно.

Джон был абсолютно с ним согласен, но уже одно то, что друг не стал сторониться или ужасаться, несколько грело. Однако Джитендра продолжил мысль вовсе не так, как Джон сам мыслил дальше:

— Нельзя привести к напумса насильно, это должно быть даровано Шивой.

И пока Джон пытался осмыслить эту глубокую мысль, товарищ вдруг добавил печально:

— И я не хочу тянуть тебя… ты сказал, в это болото. Если тебе неприятно так думать обо мне, то тебе следует омыться в твоих одеждах в воде — и это очистит тебя.

Джон не удержался, фыркнул:

— Ты же прекрасно знаешь, что вода здесь льет с неба постоянно, и я регулярно промокаю насквозь… Но как-то не помогло.

— Если ты хочешь, я покажу тебе путь, — чуть поразмыслив, предложил Джитендра. — Для того, чтобы любовное соединение было отрадно богам и природе, нужно, чтобы оно шло от чистого сердца.

Джон замотал головой — его всё-таки не понимали.

— Всё не так, Джитендра! Я не просто лег с мужчиной. Я лег с тамплиером! Почти… добровольно. Тебе не надо со мной, это… это грязно.

Тот с тем же непониманием воззрился в ответ:

— Надо! Ведь карма — она… подвижна. Ты испортил карму, когда возлег с врагом, так очисти ее! Даю слово, я не имею дурного помысла против тебя, а значит, ты можешь возлечь со мной. Единственное, о чем я должен тебя предупредить, так это о том, что я испытываю… слабость к тебе, а это грозит соединением вне правил, которым учит Джайямангала.

— Ах, для этого еще и правила есть… — пробормотал Джон, четко ощущая полное отсутствие почвы под ногами.

— Конечно, — Джитендра улыбнулся ярко, открыто. — Так, чтобы это было приятно двоим. Но Ватсьяяна учит, что нет строгой последовательности и всё применимо во всякое время, ибо влечение ни на что не обращает внимание.

Джон нашел в себе силы улыбнуться — абсолютно искренне, потому что друг в очередной раз умудрился поставить всё с ног на голову… Или с головы на ноги, как посмотреть.

— У нас всё несколько не так, — Джон даже на подушку откинулся — настолько явно ощущалось, что былое напряжение его покинуло. Наконец-то он мог себе позволить говорить открыто. — У нас… Два года назад, в тридцать пятом, казнили двоих мужчин — за это.

— Нам это вряд ли грозит, — Джитендра пожал плечами. — Я за свою жизнь убил столько людей, что смертная казнь в любой стране мне грозила бы и без этого.