Здесь же, в Верофлее, у Розы родился сын. Имя, как всегда, выбирал Самсон.

– Он будет Виктор – победитель, – торжественно объявил счастливый отец.

– О-о! Викто́р – это совсем по-французски! – шутливо грассировала Роза.

– Боже мой, Анатолий! Когда ты приехал? Как устроился? Кого уже видел? Чем думаешь заниматься? Я очень рад! – Илья, как всегда, говорил с восторженным напором.

Луначарский щурился отутреннего парижского солнца и не спешил отвечать на вопросы Ильи. Он словно проверял на себе постулат любимого Ницше о важности каждого проживаемого человеком жизненного момента.

– Анатолий! Ты меня совсем не слушаешь! – Для импульсивного Ильи важно было получить ответ на всё и сразу.

– Почему же! Отлично слышу. Приехал вчера как постоянный корреспондент газет «Киевская мысль» и «День». Встретился только с тобой и… да, здесь прекрасный кофе, – Луначарский отвечал медленно и вальяжно.

– Соня вспоминает тебя с благодарностью. Если бы не ты, ей бы ни за что было не одолеть семинары Авенариуса[15] в Цюрихе! – Илья искренне был рад приезду дальнего родственника.

– Да… Замечательные университетские деньки! Тебе повезло, мой старый товарищ, не каждому достаётся такое сокровище. Умная и красивая жена – половина успеха.

– А вторая половина – Париж! – подхватил Илья. – Я словно растворяюсь в этом городе. Не понимаю ностальгического воя многих наших. Здесь вся энергия, красота и каждодневная инспирация!

– Ох, Илюша! Ты всё такой же восторженный визуалист. – Луначарский сосредоточился на маленьком солнечном зайчике, который дрожал на блюдце и пропадал, как только чашка становилась на место. – Вся энергия скоро сосредоточится у нас в России. Хотя в чём-то я с тобой согласен. Париж, безусловно, обладает La magie du Lieu (магией места).

– Я художник, Толя. Мне без этого никак, – Илья чуть обиделся на ироничный тон Луначарского.

– Именно поэтому ты мне сейчас необходим. Знаешь фаланстер «Улей», La Ruche, в тупике Данциг? Там живут некоторые русские анархисты, мне надо с ними встретиться, – Анатолий продолжал говорить с прикрытыми от утреннего солнца глазами, как будто речь шла не о делах.

– Уволь меня от этого. Мне хватает уже анархистов! Недавно «материализовался» Самсон, и, какты понимаешь, мне приходится терпеть все эти разговоры о скором торжестве революционной мысли и от него, и от Розы, – Илья отвечал с нарочитым раздражением.

– Но ты же художник. И наверняка знаешь кого-то из обитателей «Улья», – Луначарский знал, чем зацепить Илью.

– Ну, я знаком только с Осипом Цадкиным[16], удивительным скульптором, – он, кстати, из Витебска. Настоящий бунтарь! – Илья хотел продолжить рассказ о художественной жизни нынешнего Парижа, но Луначарский нетерпеливо прервал собеседника:

– Значит, вперёд! Вольёмся в мир современного искусства! А с Самсоном и Розой мне тоже обязательно нужно увидеться! Как говорил великий француз Дени Дидро: «Общаясь с людьми, человеческий разум достигает невероятной ясности. Веди меня, о Аполлон, в чертог богов, искусств и совершенства!»

…

– Вы к кому, месье? – окликнули их по-французски. У входа в «Улей» всегда кто-нибудь дежурил. Так можно было перехватить потенциальных покупателей из любителей современного искусства или получить разовую работу от хозяев кафе и маленьких лавочек: таким всегда требовалось обновить вывеску.

– Нам бы кого-нибудь из журнала «Буревестник», – уверенно заявил Луначарский.

– Шпики, значит! Шпикам входа нет, – насмешливо резюмировали дежурные. Здесь чужаков не любили.

– Я бываю здесь у скульптора Осипа Цадкина. Он мой друг. У него мастерская во втором этаже, – примирительно сказал Илья.

– А-a! К Цадкину… проходите… – разочарованно протянул один из встречающих.

То ли скульптор не был их конкурентом, то ли денег они не почуяли, но Илья с Анатолием через минуту вошли внутрь.

Было темно и пыльно. Гости пробирались по заброшенному зданию Мекки свободного искусства, пристанищу художников всех направлений и национальностей, в надежде найти хоть кого-нибудь. Вдруг Анатолий наткнулся на что-то мягкое, от толчка оно зашевелилось, отчётливо запахло спиртным.

– Твою ж мать! – раздалось по-русски снизу.

– Нам нужен журнал «Буревестник», где это? – спросил Луначарский.

– Анархистов не поддерживаю, – неразборчиво пробубнил лежащий.

– Не скажешь – опохмелиться не дам, – с ироничной угрозой сказал Илья.

– Там, во втором, слева.

На втором этаже было светлей и чище. Посетители открыли левую дверь и оказались в просторной прокуренной комнате с продавленными диванами и облупленными письменными столами. Здесь кипела работа. Увлечённые хозяева не сразу обратили внимание на гостей.

– Пусть скорее грянет буря! – Илья с пафосом продекламировал девиз журнала анархистов.

– К кому? – отозвались от столов.

– Я – корреспондент газеты «Киевская мысль», Анатолий Луначарский. Псевдоним – «Гомо новус», читали?

– Ну.

– Я бы хотел взять интервью у Абрама Гроссмана[17].

– Я – Гроссман. Псевдоним – «А». Говорить не будем, пока не пожрём. Живот подводит.

Гости переглянулись. Через полчаса Илья занёс в редакцию кучу съестного из окрестных лавчонок, не забыв дешёвое вино для страдальца с первого этажа.

К шумному застолью потянулись соседи – художники из России: Натан Альтман[18], Фёдор Константинов[19], Лев Инденбаум[20]. Луначарский получил одно из своих самых острых интервью с радикальным анархистом Гроссманом, а Илья с этого дня стал в «Улье» окончательно своим.

Всё-таки белорусский еврей Адам Каплевич чувствовал себя французом. С тех пор как в конце июля во Франции усилились оппозиционные настроения против участия в войне, он, наоборот, был настроен патриотически и во всём поддерживал правительство. В обязанности Лёлика теперь входила доставка фотографу ежедневных газет. Каплевич почти не работал, а только нервно ходил по мастерской, зачитывал новости о создании военных союзов, фронтовые сводки. Был уверен в быстром окончании войны и dans La defaite finale de L’ennemi (в окончательном разгроме врага).

По вечерам Лёлик был свидетелем противоположных разговоров. Илья с Соней, Роза с Самсоном и их товарищи обсуждали, что эта война добьёт Российскую Империю, иронизировали над переименованием Санкт-Петербурга, названного на немецкий манер, патриотичным Петроградом. В общем, были против войны и ожидали новую революцию.

Утром 30 августа Лёлик шёл по рю де Винегрие (rue de Vinaigriers) в 10-м округе Парижа. Он теперь не спешил в мастерскую и всегда выбирал новый маршрут. Главное, принести свежие газеты, опозданий теперь Адам Каплевич не замечал. Во время этих прогулок Авель впитывал в себя изменившийся город и взрослел вместе с ним. Перед самой войной Париж излучал праздничную самоуверенность, маскируя надвигающуюся тревогу. Теперь его тупики, площади, кварталы старались выглядеть строже и незаметней, постепенно счищая с себя остатки ярких афиш, вывесок, нарядов. Лёлик теперь как будто собирал эти признаки прошлой мирной жизни, отмечая про себя, что завтра, возможно, и этого не будет.

Какой-то необычный шум накрыл улицу. В небе показался настоящий военный самолёт. Он летел достаточно низко – можно было разглядеть немецкий крест на фюзеляже. Совсем рядом что-то рвануло, пожилая женщина с корзиной упала на мостовую. Лёлик успел заметить, что фонтан брызг из лужи стал красным.

Это была первая бомбардировка Парижа. Лейтенант Фердинанд фон Хиддесен сбросил четыре ручных гранаты с борта «Румплера ЗС».