Все стояли молча. До меня постепенно стало доходить, что какао у меня больше нет!

– Спасибо. Вкусное какао. Только один глоток. – Сказал Лёня. И засмеялся.

…На старой квартире наш сундук стоял в коридоре. На этом сундуке отец (единственный раз в жизни) давал мне «ремня». Мама держала дверь в нашу комнату. А оттуда рвалась бабушка с криком:

– Не трогайте ребёнка! –

Я не понимал – за что?! Потом, правда, выяснилось – было за что.

Лет десять мне было. Вечером пошёл гулять по нашему Порядковому переулку. Время было опасное. После амнистии выпустили много преступников. У нас в переулке (рядом со знаменитой Бутырской тюрьмой!) в тот вечер дежурил пожилой милиционер (с автоматом!) Метрах в 50-ти от нашего подъезда. Я полтора часа прогуливался с ним и, помню, рассуждал на какую-то «серьёзную» тему. В это время меня искали в противоположной стороне – ближе к большой улице. Обзвонили морги, милицию… Паника была полноценная! Я сам пришёл домой (милиционер сказал, что поздно уже – полдвенадцатого, дома, наверное, ищут…). Открываю дверь в квартиру… Меня тут же хватают! И на сундук!! Я успел только крикнуть:

– За что?!

После восьмого класса это было. Я уже в ШРМ № 50 учился. Мы с мамой пошли провожать Ленку в загородный лагерь на месяц по путёвке, которую наша соседка сверху, Виноградова, достала в профкоме военного завода, (где она и работала). Пошли к заводу через «линию» (железная дорога).

Там уже грузятся ребята по автобусам. Лагерь огромный. Отрядов 17-ть было. Сначала младшие отряды двинулись. Вдруг подбегает к маме эта соседка и спрашивает:

– Хочешь Мишку тоже отправить? Путёвка бесплатная «горит». Только ехать надо сейчас же. И в парадной форме с галстуком. А остальные вещи завтра с грузовиком отправите. –

До дома бегом минут 15. Там одел отцовские бостоновые брюки. Рубашку-сетку прозрачную нейлоновую, дедом американским подаренную. А галстук?! Галстука давно нет. Из пионеров уже вышел. Забежал к дружку Валерке, а у него сохранился один. Бегом обратно. Последний автобус остался. С 4-м отрядом. А я по возрасту на 1-й тянул. Да раздумывать некогда. Еду с ребятами моложе меня на 3-4 года. Весь такой торжественный. Ну и девчонки решили поиздеваться:

– Дай рубашечку потрогать!? Ой, нейлоновая! А ниточку выдернуть можно? – Обхохатывали меня с час наверно.

Но потом, тут же, в автобусе надо было начальников выбирать. (Звеньевых, председателя совета отряда – демократия с советским окрасом). Кого-то надо от отряда в совет дружины выдвигать. Ну, меня и двинули (думаю – за представительность). От добра – добра не ищут. Здесь я – «первый парень на деревне», а если добьюсь перевода в первый отряд – ещё не известно, как этот отдых сложится. (Живы были, наверно, детские воспоминания о лагерях и нравах.)

Хлебнул я лагерной романтики полной чашей: свобода, дежурный по лагерю, звёзды в астрономической обсерватории. Втихаря влюбился в Вальку Дымову, красавицу недоступную. Обратно ехали в тесной кампании с Валькой и её подругой Жанной Уманской. Договорились назавтра вместе пойти в Парк культуры. Ждали Дымову мы с Жанной долго, а потом сами разгулялись, разговорились. Опять романтикой пахнуло…

Долго ещё мы с Жанной «разговаривали». В письмах. Она жила в Харькове. Дочь какого-то украинского министра. Почувствовали родственность душ и лет пять переписывались в длинных подробных доверительных посланиях. Беда была у неё – слепнуть стала. Я пробовал найти какое-нибудь средство от её усиливающейся близорукости. Писал в Одессу (там славилась вытяжка из какого-то жука?!) Ходил в московскую лабораторию, где тогда начинали ставить линзы. (Однажды увидел там мальчика – актёра, который примерял линзы слепого для съёмок. Я узнал его. Он снимался в главной роли в фильме Тарковского «Иваново детство».)

Тёплая эпистолярная волна «прошла» через меня в этой переписке. Последний раз мы виделись с ней в Москве. Я пришёл не один, а с Татьяной, которая знала о нашей заочной дружбе, и отпустить меня одного тогда уже не могла…

Детство заканчивалось… Два раза оставался я на второй год в ДМШ (то руку сломал, то палец на руке). Это считалось тогда большой удачей – проучиться в ДМШ подольше, чтобы лучше подготовиться к поступлению в музыкальное училище.

К девятому классу решение созрело во мне окончательно. Процесс этот шёл трудно. Началось моё сознательное отношение к виолончели, наверное, с 6-го класса. Толчком послужила необычная история…

Мой папа поехал летом в какой-то санаторий. И, прогуливаясь, познакомился с доцентом Московской консерватории Савельевым, фаготистом. Узнав о том, что я на виолончели учусь, тот всплеснул руками:

– Зачем?! Виолончелистов полно! Конкуренция! А если он на виолончели играет хорошо, то фаготистом будет блестящим! – И уговорил он отца, а тот меня.

Надо было поступить в ЦМШ – Центральную музыкальную школу при консерватории. Её директор, – С. Кальянов, – в своём кабинете проверил мои музыкальные способности и принял в школу в качестве фаготиста в 6 класс. Каждый день музыкальные и общеобразовательные предметы сменяли друг друга. Одноклассники ходили по одному с высоко поднятыми… носами. Каждый считал себя особенным талантом. А то и гением(?)… В начале сентября Савельев вызвал меня в консерваторию. Примерить на меня фагот… В жизни больше ни разу не держал я этот инструмент в руках! Преподаватель одобрил примерку и… уехал на гастроли на месяц (?!)

Надо сказать, что мой учитель по виолончели, – Лев Михайлович, – в это время лежал в больнице. А когда вышел на работу – узнал, что я перевёлся в ЦМШ на фагот…, помню этот солнечный сентябрьский денёк. Нашу кухню, где мама угощала Льва Михайловича сосисками с макаронами и кружкой какао. Помню только это. На время серьёзного разговора меня послали погулять. Потом, когда учитель ушёл, родители спросили меня – на каком инструменте я хочу учиться? Помню, я ответил:

– Хочу на фаготе… Но и на виолончели тоже!

Савельева всё не было. В ЦМШ я не чувствовал себя «в своей тарелке». Через двадцать дней я с виолончелью пошёл на урок к Льву Михайловичу… Сейчас, после стольких лет, которые прошли в виолончельном ключе, меня, вдруг, посетила мысль:

– Как бы сложилась моя судьба, если бы, проучившись «всухую» (без фагота!) 20 дней в ЦМШ, я дождался приезда Савельева из гастролей, увлёкся этим инструментом, и, по примеру моего виолончельного одноклассника, Саши Смирнова, (который перешёл на фагот), стал бы заметной фигурой, работал бы в престижном оркестре, с хорошей зарплатой и постоянными гастролями за границей. Возможно также, как и Смирнов, остался бы жить в другой стране (он – в Германии!) Другой круг общения, личная жизнь? Но – нет! Я на свою судьбу жаловаться не буду!

А тогда, вернувшись ко Льву Михайловичу в ДМШ, я постепенно начал вгрызаться в музыкальную науку. Я благодарен ему за то, что он научил меня получать удовольствие, удовлетворение от труда музыкального. От самого этого процесса. Учитель вёл меня к Мелодии, выражающей глубокие чувства. А тогда именно Чувства бушевали во мне, перехлёстывая через край. Виолончели я доверял самое сокровенное. Потому, наверно, и выстоял в том огненном вихре, который нёс меня в ту пору…

…Надо было к морю…

Две семьи, – мы и Жестянниковы (в то время уже подружившиеся), – поездом доехали до Херсона.

А дальше – только самолётом. Ан-2 («кукурузник»!) Первый полёт!.. Помню солнце, раскачивание кабины, воздушные «ямы»… С трудом вышли, спотыкаясь, на аэродромную траву….Ни до, ни после… (Такой болтанки, ужаса, выворачивания всех внутренностей…)… Квартиру нашли, по-моему, быстро. По средствам, конечно, до моря минут 25-30.

Городок казался днём залитой солнцем пустыней. Маленькие деревца тени не давали. Здесь, в Скадовске, тысячи три жителей. А летом все восемнадцать тысяч – курорт! Лечебные грязи. Водоросли в сверхтёплой воде давали при отжиме настой брома (зелёные) или йода (коричневые)… Тысячи ревматиков радовались полчищам медуз! Их обжигающие щупальца избавляли от постоянных болей… Маслянистая синяя глина, выкопанная со дна морского, лечила от всего! Люди ходили по пляжу черно-синие… Она же была лучшим средством для стирки шерстяных изделий (их везли отовсюду). Ходили легенды о том, как больных привозили сюда на инвалидных колясках, а уезжали они на своих ногах…