Сергей отстранился как всегда внезапно.

Оторвавшись от ее губ, снял с себя ее руки и отпрянул, нервно мотнув головой.

— Все хорошо, Сереж, — Мария облизнула губы и подалась вперед, заранее предугадывая все его последующие реплики, — Я тебя не боюсь.

Он опустил голову и тихо засмеялся. Рыжая челка закрыла лицо от абсолютно спокойного взгляда зеленых глаз. По угловатым плечам пробежала мелкая дрожь. Снова. Уже не удивляет.

— Это ты его не боишься, — радужка цвета расплавленного золота и знакомая ухмылка-оскал. Охрипший голос и заострившиеся черты лица, — Его, не меня.

Пальцы, вновь сомкнувшиеся на шее, и горячее дыхание.

Опять.

Ну здравствуй, Птица.

— Поцелуй меня.

Вопросительно изогнутая бровь и заинтересованный взгляд.

Чаша терпения Воронцовой переполнилась и разлилась океаном мучительно долго сдерживаемых эмоций.

— Ты не-м-м, — Разумовский оперся о комод второй рукой, потеряв равновесие, когда девушка рывком притянула его к себе, впившись в губы и наплевав на то, что он там собирался сказать.

Это было не важно.

Больше — нет.

Он ответил. Не робко, не нежно — грубо и собственнически, так, как на самом деле давно хотел. Мария несильно ударила его по руке, все еще державшей ее за шею, и Сергей отпустил ее

а потом поднял

и уронил на постель.

Ты ведь этого хотела!

Хотела. И больше этому не противилась, наконец-то поборов постоянно о чем-то тревожащуюся голову и отдавшись, спустя столько лет, сжиравшим ее изнутри желаниям. Почему-то сейчас отчетливо чувствовалась какая-то запретная вседозволенность. Во всем — в руках Разумовского, скользящим по податливо выгибающемуся навстречу телу, в его желтых глазах, требовательных губах, даже в его дыхании.

Сейчас или никогда.

На долю секунды в мыслях Воронцовой промелькнуло что-то вроде «Что он натворил на этот раз, что так сорвался?»

Но размышления прервал треск разорванной надвое футболки.

И здравый смысл отключился окончательно.

Остались только они — два обнаженных нерва, достигших предела каждый в своей ненормальности, и на пике собственного безумия нашедшие друг в друге нечто до боли необходимое, давно потерянное, что-то такое, чего не хватало им всю их долбанную жизнь.

— Сергей, — бессознательный шепот и отразившийся от стен стон.

Разбитые в кровь губы соскользнули с ее шеи на ключицы. Оставили и тут несколько багровых следов, но надолго не задержались, спустившись еще ниже, коснувшись высоко вздымающейся от тяжелого дыхания груди.

— Сергей!

Крик и почему-то — такая родная по звучанию — полная форма его имени.

Ее пальцы выскользнули из огненно-рыжих прядей и вцепились в его плечи, умудрившись царапнуть кожу даже через ткань водолазки. По ее телу прошла сладкая дрожь. С губ сорвался стон удовольствия и ответом на него была хищная ухмылка, которую она, забывшись, не увидела.

— Мария, — севший голос и очередной поцелуй, которого все равно будет недостаточно, — Посмотри на меня.

Шорох ткани. Широко распахнутые зеленые глаза в каком-то трансе скользят по белоснежной коже. Она тянется, нежно прижимаясь губами к его плечу, но он придавливает ее к кровати:

— Мария, — повторяет и облизывает губы, упавшая на лоб челка щекочет ей кончик носа, — Скажи мне.

ЧТО Я ДЛЯ ТЕБЯ?

— Жизнь.

— Повтори.

— Ты — моя жизнь, Сергей Разумовский.

На этот раз он коснулся ее губ нежно. Поцеловал, почувствовав, как ее руки, безостановочно дрожа, робко касаются его тела. Сергей Птица собственнически улыбнулся, разорвав поцелуй и снова скользнув ниже, проведя языком влажную дорожку от острых ключиц до солнечного сплетения.

Услышал, как ударилось о грудную клетку принадлежавшее ему сердце девушки.

И царапнул ее ребра до красных, вздувшихся под кончиками пальцев, борозд.

Коротко звякнул брошенный на пол ремень. Оставшиеся предметы одежды полетели за ним следом. В комнате на несколько секунд повисла тишина — он выжидал, она же — просто не верила.

Мария вздрогнула от прикосновения холодных пальцев к бедрам и тихо застонала. Приподнялась, смахнув с лица растрепавшиеся волосы, и притянула Разумовского за шею к себе. Поцеловала, требовательно, почти что грубо, и изящно прогнулась в пояснице, оторвавшись, наконец, от его губ и откинувшись обратно на подушки.

В попадавшем в комнату свете уличных фонарей профиль Сергея казался еще фактурнее, чем обычно.

Черты лица стали еще более птичьими.

И от этого еще более невозможно-красивыми.

Воронцова задыхалась, глядя на него и не до конца осознавая, что действительно видит его по-настоящему и даже может позволить себе его коснуться. Ее сердце отбивало чечетку, глаза упорно отказывались ловить фокус. Слишком нереально, какой-то сюрреализм.

Она почти умерла, когда он прижался к ней, обняв и уткнувшись куда-то в ее шею, нежно поцеловав истерзанную его же зубами кожу.

А потом он мягко двинул бёдрами.

И тихо застонал, услышав собственное имя, криком сорвавшееся с ее губ.

— Я люблю тебя, — срывающийся голос и беспорядочные поцелуи. Убрав с его лица челку, девушка вздрогнула, сбившись с мучительно нежного ритма их движений.

На нее смотрели его глаза.

Его. Влюбленные, счастливые и…

Кристально-голубые.

— Мари.

— Сережа, — улыбка и пальцы, несильно царапнувшие острые лопатки, — Все хорошо, Сереж. Прошу тебя…

Вспыхнувший в ее глазах блеск повторился и в небесного цвета радужке.

— Продолжай.

Она поцеловала его и аккуратно перевернула. Уложила на спину, про себя взвыв от невозможности всего происходящего, и коснулась губами его шеи. Груди. Ребер и впалого живота.

Пересчитала губами все тридцать две родинки.

Приподнявшись, устроилась на его бедрах, тихо зашипев, когда он нетерпеливо толкнулся, едва не лишив девушку равновесия.

— Ты моя, — резко вцепившиеся в ее бедра пальцы и громкий шепот, рваными порывами срывающийся с ухмыляющихся губ, — Ты помнишь об этом?

— Напомни, — ладонь на его груди и толчок, прижавший мужчину к постели. В зеленых глазах дьявольским пламенем горели вызов и помутнившая сознание страсть, — Давай же, Птица. Давай.

Золотая радужка потемнела и заискрилась недобрым. Ухмылка превратилась в звериный оскал.

Роли снова поменялись.

Воронцова упала на подушки, засмеявшись, а потом протяжно застонав.

***

— Так что все-таки произошло?

За окном черное небо, вдали подернутое желто-оранжевой поволокой городских огней, постепенно начинало светлеть. В спальне девушки ни один источник света не горел, но успевшие привыкнуть к темноте глаза отчетливо различали замерший возле окна силуэт Разумовского. На белоснежной спине россыпь родинок смешалась со следами от острых ногтей. Рыжее каре давно уже потеряло свой идеально-вылизанный вид.

— Гром приходил.

Сухо брошенная фраза. Привстав на постели, Мария напряглась, ожидая худшего, но ничего не сказала, побоявшись сбить мужчину с нити рассказа.

Птица как ни в чем не бывало продолжил:

— Он был в моем детском доме. Раскопал рисунки, которые я рисовал когда-то очень давно, — он обернулся, и тонкие губы тронула улыбка, — Я рисовал своего лучшего друга. Того, кто был со мной всегда.

— Волкова?

Смешок. Фальшивый, заметно натянутый и слишком уж ненатуральный.

Маска дает трещину?

— Нет, не его. Но про Олега этот Шерлок Холмс тоже умудрился разнюхать. Принес мне документы о том, что он умер год назад в Сирии.

Так вот как произошло «слияние» Сергея и Птицы. Его просто-напросто ткнули в то, что все это время он видел рядом с собой призрака.

— Я ударил его бутылкой по голове.

Девушка вздрогнула и поежилась, почувствовав, как по ее телу побежали мурашки. Шумно сглотнув, выжидающе уставилась на Разумовского, в стотысячный раз скользнув взглядом по его лицу и телу. Порез на шее — след остался от драки с Игорем или после нападения на Грома он сражался сам с собой?