Не смог.
Первые несколько лет оставшиеся вдвоем внучка и бабушка видели родителей девочки почти каждые выходные. Когда Мария начала ходить, говорить, и пошла в детский сад — встречи сократились, но на тот момент ей не казалось это какой-то катастрофой. Осознание проблемы пришло к ней в первом классе, когда учащиеся с ней ребята загнобили «сиротку, прожирающую бабкину пенсию» и Мария впервые не допустила мысли о том, что в ее семье все не совсем «как у других нормальных людей».
Напуганная, затравленная девочка в одежде, частично купленной в секонд-хенде, частично — сшитой бабушкой из разного рода обрезков, жила одной лишь мыслью о том, что в субботу она обо всем поговорит с мамой.
Но суббота настала, а мама так и не приехала, позвонив ближе к вечеру и сказав только два слова, которые Мария услышала, хотя говорили их бабушке.
— Мы разводимся.
Мать она не видела после этого больше полугода. Та ссылалась на стресс и бесконечные проблемы со здоровьем, удосуживаясь раз в несколько недель позвонить и узнать, живы ли ее пожилая мама и семилетняя дочь.
Встречи с отцом с того дня стали для девочки праздником, случавшимся раз в год, если повезёт. Мужчина переехал в другой город и быстро завел новую семью. Сейчас они ограничиваются обменом поздравлениями на Новый Год и День Рождения, и Марии этого, в целом, как будто бы даже хватает.
— Бабушка для меня единственный человек, рядом с которым я чувствую себя в безопасности, не смотря на то, что ее саму порой нужно защищать от работников ЖЭКа и спасать от нападок ревматизма, — девушка пошутила, но в глазах ее стояли слезы.
Она погрузилась в свои воспоминания настолько, что не заметила, как во взгляде Разумовского осколками стекла заблестело болезненное понимание.
— Бабушка единственная, кто меня любит и кто готов обо мне заботиться, даже если ей самой это во вред, — Мария шмыгнула носом и допила чай, отставив кружку на журнальный столик и несколько раз шумно выдохнув, справляясь с накатившими на нее эмоциями, — Она единственная, кто меня…
— Принимает, — его шепот, как едва различимый шелест крыльев, — Принимает таким, какой ты есть, и не пытается изменить или переубедить. Терпит все твои выходки и поддерживает даже тогда, когда все остальные отворачиваются или бросают в тебя камнями.
— Да… — она кивнула, внимательно посмотрев на парня, глаза которого смотрели в пустоту. Или в прошлое? Мария напряглась, испугавшись, что он снова видит кого-то еще в комнате, но ее страхи не оправдались.
— Такой… Такой человек должен быть у каждого, — Разумовский опустил голову, и, снова выпрямившись, посмотрел на нее печальными, но совсем не пугающими глазами, — Иди сюда.
Она прочитала это буквально по губам, не сразу поняв, что он имеет в виду и чего от нее хочет. Когда он убрал чашку и придвинулся, кивком головы указав девушке на место рядом с собой, все, наконец, встало на свои места:
— Как ты себя чувствуешь? — отвлекшись, Мария взволнованно посмотрела на рыжеволосого, сейчас сидящего так неприлично близко.
— Защищенно, — слабая ухмылка. Он сидел напротив нее, но постоянно поворачивался в профиль, словно зрительный контакт мешал ему сосредотачиваться на словах и мыслях, — Не думал, что смогу ощутить это снова… После стольких лет.
Его пальцы перестали терзать кардиган, и Воронцова невольно вздрогнула, когда холодная ладонь парня вцепилась в ее собственную. Зеленые глаза посмотрели на него с трепетом и бесконечной привязанностью:
— Расскажи мне, о чем ты сейчас думаешь.
Разумовский молча покачал головой, привычным движением отбросив назад мешающие пряди, и сильнее вжался в спинку дивана, в углу которого сидел. Его пальцы дрогнули и переплелись с пальцами Марии, но думал он в тот момент явно о чем-то далеком, о чем-то, что когда-то давно похоронил у себя в самом дальнем уголке души и планировал никогда об этом не вспоминать. Потому что привязанность — это слабость, а за слабость в детском доме бьют.
Сильно. Ногами. Не важно — по лицу или по ребрам.
Заговорил он спустя несколько десятков минут.
Заговорил, и губы его тронула тень беззаботной улыбки, которая была присуща ему когда-то тогда. В прошлом, которое вообще не факт, что действительно существовало таким, каким он его запомнил.
Он говорил о маме.
О том, какой он ее запомнил — доброй, светлой, способной уберечь его от всех бед этого мира. С ней можно было говорить о чем угодно, она никогда его не ругала, только тихо объясняла, как сделать ту или иную вещь лучше, и при этом обязательно аргументировала «почему». Она поддерживала его во всем, и прощала все, и, несмотря на то, что он был совсем ребенком и это, в общем-то, было типичным поведением любящей матери, Сергей уже тогда чувствовал какую-то мистическую силу, которую эта женщина излучала, едва появляясь на пороге комнаты.
Позже он понял, что имя этой силе — любовь. И что такой всеобъемлющей и беспрекословной она бывает один раз на миллион.
Он понял это, потеряв все, и себя в первую очередь. Огромная часть его души разбилась вдребезги ровно в ту секунду, когда ему впервые сказали «твои родители погибли». Все остальное не имело значения — их больше не было, мамы больше не было, а значит и смысла жизни у маленького, ничего не знающего о жестокости мира, Сережи тоже больше не было. Сейчас он смутно помнил тот период, те несколько лет, которые он провел в детском доме, искренне не понимая, зачем его туда поместили, если было проще похоронить еще в тот день.
Он чувствовал себя мертвым, и думал, что это предел страданий. Что хуже уже никогда не будет.
Но он ошибся.
Другие сироты его сразу невзлюбили. Маленький, щуплый, замкнутый, но при этом очень творческий и способный — он не подходил ни к одной из тамошних «компаний», а потому быстро стал белой вороной, а позднее — изгоем, едва ли не прокаженным. И если поначалу нападки ограничивались оскорблениями и пинками, то чем старше становились дети, тем больше животной жестокости в них просыпалось. Разумовского били, до крови, вывихнутых конечностей и месяцами не проходящих гематом. Ему отстригали волосы, старшие тушили о его руки окурки, младшие — рвали его рисунки и топтались по вещам, всегда аккуратным, чистым и идеально выглаженным. Он кричал, плакал, дрался, даже если не было ни шанса на победу, но воспитателям не говорил ни слова.
Он терпел несколько лет, уже тогда став нервным и пугливым, вздрагивающим от каждого шороха и до скрипа сжимавшим челюсти по ночам.
А потом появился он.
Олег Волков.
Его лучший друг и гроза всех обидчиков. Человек, спасший его от морального и физического уничтожения, а затем подаривший ему новую цель в жизни и силы на ее достижение. Он был спокойным, уверенным в себе и четко знающим, что и как нужно делать — он был полной противоположностью Сергея, и, быть может, именно поэтому они стали, как позже говорили воспитательницы, «не разлей вода». Разумовский видел в Олеге источник энергии, способный подпитывать его собственное, крайне не стабильное состояние, и при этом ничего не требовавший взамен. Волков же чувствовал потенциал и гибкий ум, которые рыжеволосый одиночка прятал где-то глубоко внутри себя, совершенно не намереваясь становиться ни гением, ни миллиардером, ни филантропом.
— Тогда тебя еще не привлекали технологии? — Мария смахнула со щеки слезу, отпустив руку парня, когда та ему потребовалась для жестикуляции.
— Разве что совсем немного, — его взгляд сфокусировался на лице девушки, и всколыхнувшийся было осадок от воспоминаний снова начал опадать, — У меня были другие увлечения, я жил… совсем другим и хотел тоже иного. Пока Олег не убедил меня, что за технологиями — будущее и весь прогресс.
Воронцова несколько секунд смотрела на него, наблюдая, как непослушная вьющаяся прядь падает со лба на переносицу и еще сильнее подчеркивает фактурный профиль. Разумовский сдул ее спустя долю секунды, и Мария заговорила, внезапно поняв, о каком «увлечении» шла речь:
