– Вообще говоря, народ разъезжается.

– Я понимаю, но тем не менее.

– В старшие классы нас пришло тридцать девять человек, а к выпускному осталось всего двадцать три.

– Ой, ну надо же. Мы с тобой могли бы хоть целый день болтать, правда? У нас так много общего, ты согласен?

Не знаю, как ответить на такой вопрос, не скатываясь до самого бессовестного вранья.

– Да, если вдуматься, очень много общего.

– Я всегда жалела, что мы с тобой не одногодки. Быть бы тебе постарше или мне помоложе. Из нас получилась бы дивная пара, согласись. В самом деле, такая жалость.

– Досадно.

– Вот-вот – досадно, хорошее слово.

После завершения этого разговора прошел не один час, но почему-то у меня до сих пор шевелятся губы, а с языка готовы слететь какие-то слова, причем совершенно не ругательные. Удивительная все-таки штука – разум. Мой разум, естественно. А не ее.

Внезапно Мелани перешла на деловой тон. Голос сделался резким, колючим:

– Значит, ты желаешь записаться на прием к мистеру Карверу?

– Да, мэм. Если можно.

– Одну минуту.

Встав со своего кресла, она идет в сторону кабинета и в высшей степени деликатно стучится. Мягко толкает дверь. Из кабинета доносится классическая музыка. Через несколько минут Мелани с улыбкой появляется на пороге, как будто у нее для меня есть потрясающая новость:

– Как удачно. При желании ты можешь зайти к мистеру Карверу прямо сейчас.

Мистер Карвер кричит:

– Буду счастлив повидаться! Заходите, прошу – что-нибудь придумаем.

– Благодарю вас, мистер Карвер, но я зайду позже. Мне тут надавали поручений – одно, другое.

У мистера Карвера только и вырывается «Ох», как будто он вот-вот заплачет, Мелани улыбается, причмокивает и говорит:

– Кто-кто, а я-то знаю, как это бывает. Сама изо дня в день бегаю по разным поручениям. Как будто у меня других дел нет. Ну что ж…

Она открывает ежедневник, в котором сегодняшняя страница – среда, первый день лета – девственно-чиста.

– Итак, день выбран как нельзя лучше. Мистер Карвер уходит на обед в двенадцать. Возвращается ровно в час. В четыре часа они с супругой едут в Бун, сюрпризом проведать сыновей в церковном лагере. Так что до четырех часов можешь выбирать любое время.

– В два нормально будет?

– Идеально. Как раз в приемные часы. Если, конечно, тебя устраивает.

– Да, вполне.

– Стало быть, ждем тебя ровно в четырнадцать.

– Годится.

– Хорошего дня. Передавай привет Эми и всем родным. Маме. Вашу маму сто лет не видела. Как она поживает?

– Да вы, наверно, сами знаете…

– Нет, откуда? Я давно не…

Отвечаю:

– У нее намечаются существенные перемены, весьма существенные. – И пячусь к выходу.

Мелани прикладывает палец к губам – дает мне знак помалкивать. Потом жестом подзывает к себе и шепчет:

– Ты ничего не сказал про мою новую прическу.

– Да, верно.

– Нравится?

– Как для вас придумана.

– Ты так считаешь?

– Вам очень идет.

Мелани на миг умолкает. Прямо светится вся с головы до ног – метр с кепкой на коньках. Сам не знаю, как это получилось, но я эту женщину осчастливил на весь день.

– Будь я помоложе…

Господи. Опять начинается. Надо рвать когти, Гилберт.

– Ну, пока!

Дверь отворяю медленно, а колокольчик все равно звенит и тренькает.

Опустив стекла в дверцах, трогаюсь с места. Ветер треплет мою шевелюру, норовит выцарапать глаза. Я так оброс, что волосы уже проедают мне плешь.

Проезжаю мимо «Шика», одного из двух городских салонов красоты, и вдруг меня начинает преследовать невесть откуда взявшийся образ Мелани с ярко-оранжевой копной типа сахарной ваты на голове. Копна стоит строго вертикально, будто нетронутая стёрка на карандашном огрызке. Пробую представить, как выглядит Мелани, когда утром выходит из ванной с мокрыми, обвисшими волосами. Смотрится в зеркало и хочет сотворить ложь, которая расшевелит ее и заставит двигаться. Мне никогда не понять, каким образом она сохраняет свой позитивный настрой. Я бы на ее месте, наверно, день и ночь слезы лил.

Смотрю на стрелку – она диктует мне дальнейшие действия. Еду через весь город, на бензоколонку к Дейву. Заправляться у него – одно удовольствие, и причиной тому – отбивка или отбойник, ну, короче, та черная штукенция, которая тянется через всю площадку. Когда по ней проезжают шины, она должна пинькать, или тренькать, или дребезжать. На бензоколонке у Дейва эта фигня давным-давно вышла из строя, и чинить ее он не планирует – придерживается того же мнения, что и я: человек не обязан лишний раз напоминать о своем существовании.

Потому-то я и заправляюсь только здесь. Никакого тебе отбойника, ничего не пинькает, не тренькает, не дребезжит. Просто блаженство.

Заливаю горючки на пару баксов, выбираю себе в шкафчике-автомате апельсиновую газировку и пакет «Читос». Деньги приготовил под расчет.

Дейв говорит:

– Луна-парк, однако.

– В смысле?

– Для бизнеса – золотое дно.

– В самом деле? – переспрашиваю.

– Часть аттракционов на бензине работает.

– А закупают его, надеюсь, у тебя.

– Ну да.

Дейв расплывается в улыбке. Никогда не видел, чтобы он светился такой гордостью.

На выезде из города замечаю Чипа Майлза – рассекает на тракторе по отцовской ферме. Сигналю, и Чип в ответ машет, весь из себя счастливый, оттого, как мне кажется, что хоть кто-то его узнал. Парнишка он ладный, накачанный, всем своим видом будто говорит: «У меня мышца́ спортсмена: день-деньской сгребаю сено». Он у нас был чемпионом по борьбе на руках – в Мотли выступал за команду старшеклассников. Пару месяцев назад окончил школу. Трагедия Чипа в том, что за все четыре года учебы в старших классах у него ни разу не получилось девчонку закадрить. Понимаете, ему на передний зуб поставили коронку из белого металла, а в наших краях девушки этого на дух не переносят. При разговоре он старается не шевелить верхней губой. Но если застичь его врасплох (как вот я сейчас), он разинет рот, гаркнет «А-а-а!» – и сверкнет зубом.

Перед возвращением в страховую контору мне нужно как-то убить время, и я планирую немного расслабиться. Выжимаю семьдесят, потом семьдесят пять миль в час и сворачиваю на мою любимую проселочную дорогу.

Вокруг Эндоры все дороги прямые, плоские, как блин, и безликие, за исключением шоссе номер два, где я в данный момент и нахожусь. Здесь дорога петляет, а под аккуратным мостиком бежит Скунсова речка – на самом-то деле всего лишь протока, но раз ее официальное название – речка, все думают, что так оно и есть.

Еще одиннадцать миль – и я на сельском кладбище. Проезжаю сквозь какую-то железную раму – бывшие ворота, что ли. Заглушив движок, иду среди могил. Нашел свое насиженное место, устраиваюсь. Жую «читос», запиваю апельсиновой шипучкой. Откидываюсь на спину, гляжу в небо. Каждые минут пять слышу, как мимо проезжает легковушка или тягач. Изучаю облака, хотя какие это облака – так, белый пух, мелкие потеки, отдельные мазки белил, и все они движутся, но как-то бестолково; даже облака валяют дурака.

На каждый глоток шипучки – два «читоса»; и то и другое быстро кончается. Переворачиваюсь на живот и пытаюсь вообразить, как выглядит сейчас мой отец. Кожа, естественно, сошла, сердце, мозг и глаза превратились… во что положено, в то и превратились. Рассыпались в прах, не иначе. Где-то я слыхал, что наиболее устойчивы к тлену волосы. Наверняка и кости остались, гниют себе помаленьку.

Слева от надгробья – пара сорняков. Выдергиваю их с корнями и отбрасываю подальше, на кого бог пошлет.

Сердце стучит: напоминает, что я еще жив. Оказавшись именно здесь, на кладбище, именно в этот день, ощущаю себя избранным. Как будто я возвышаюсь над всеми.

Переворачиваюсь на спину, дышу полной грудью и засыпаю.

Разбудил меня въехавший на кладбище экскаватор. В кабине двое мужиков – не иначе как могилу копать собираются.