– Мог бы подумать о маме.

Меня так и тянет сказать, что о маме я думаю постоянно, что каждый свой шаг соизмеряю с ней, но Эми не ждет ответа: она хватает меня за руку и рывком поднимает с дивана.

– Ох. Иду, иду.

Сестра пинками подталкивает меня к столовой.

– Весь дом смердит, – говорю я. – Господи, ну и вонища!

Эми останавливается. Мы пришли на кухню, где громоздятся скопившиеся за несколько дней горы немытой посуды и многочисленные мешки с мусором. Она шепчет:

– А чего ты хочешь? Прислуги у нас нет. От Эллен проку никакого, ты все время пропадаешь на работе или неизвестно где. Меня на все не хватает.

С глубоким вздохом она делает разворот на триста шестьдесят градусов, как манекенщица на подиуме:

– Посмотри на меня. Нет, ты посмотри.

– Ну? – говорю я.

– Ты ничего не замечаешь?

– Новые шмотки? Хм. Сдаюсь. Что я, по-твоему, должен заметить?

– Я становлюсь похожей на маму.

Скатываясь до вранья, возражаю сестре:

– Ничего подобного.

– У меня из-под одежды складки выпирают. Я уже в кресле еле умещаюсь.

– Мама – это совсем другая история. Ты даже близко не…

– У меня начальная стадия, Гилберт. Ты видишь начальную стадию. – Обеими руками утирая глаза, Эми улыбается.

Приплыли.

Ну ладно.

Придется все же растолковать вам некоторые редко упоминаемые вслух истины насчет моей матери, Бонни Грейп.

Изящных выражений для этого не подберешь. Моя мать – жирная туша. Объедаться начала семнадцать лет назад, когда отца нашли мертвым. С того самого дня жует без передышки, год за годом, и прибавляет фунт за фунтом; дело дошло до того, что ее реальную массу тела определить невозможно. Ни одни бытовые весы не выдерживают.

Мамина спальня – наверху, первая комната от лестницы, но взбираться по ступенькам и вообще двигаться мама не любит. Днем она дремлет в этом мягком синем кресле, но часто просыпается, чтобы перекусить и перекурить. По ночам она не спит, сидит в том же кресле, дымит как паровоз и смотрит телевизор. Мы поднапряглись и купили ей телик с пультом. При ходьбе мама держится за мебель, стараясь передвигаться вдоль столешниц и шкафчиков. Чтобы дойти до туалета и присесть на унитаз, ей требуется минут пятнадцать. Мыться она терпеть не может и, если честно, скоро перестанет умещаться в ванне. Радостей в ее жизни мало: смеется она лишь в тех случаях, когда Арни устраивает для нее пляски-шоу, и лучится улыбкой, когда кто-нибудь из нас приносит ей блок сигарет (обычно я). Курит она исключительно «Кул».

Вот уже три года мать не выходит из дому; видим ее только мы – дети, да редкие бывшие подруги. В городе, разумеется, о ней судачат, но шепотом. Правда, рассмотреть ее вблизи удается сантехнику, который ежемесячно приходит снимать показания счетчика воды. Однажды приезжал еще доктор Гарви – мы сами его вызвали, решив, что у мамы случился инфаркт. Но на самом деле она то ли чем-то подавилась, то ли кишечные газы в кровоток попали – что-то в таком роде.

Если указать маме на ее полноту или выразить опасения по поводу стойкой прибавки веса, она скажет: «Эй! Я покамест здесь! Жива еще! Не отдала концы в отличие от некоторых!»

Я пытаюсь ей внушить, что неумеренное обжорство равносильно суициду. Но такие слова произносить нелегко.

Короче.

Эми тащит меня через кухню. Мы останавливаемся на пороге столовой: мама с разинутым ртом сидит в кресле и храпит. Эми указывает пальцем на ее стопы. Отечные, красно-лиловые, сухие, в трещинах. Ни одна пара обуви уже не налезает.

– Можно подумать, – шепчу, – я ног ее не видал.

Сестра снова тычет пальцем куда-то вниз и одними губами произносит:

– Пол.

Не верю своим глазам. Пол под маминым креслом просел, выгнулся наподобие контактной линзы.

– Боже милостивый. – Ничего другого выдавить не могу.

– Это уже не шутки, Гилберт.

Однажды мы с сестрой сели попить пива, и, когда она подобрела, я предположил, что мама когда-нибудь провалится в тартарары и нас освободит. В тот раз мы от души посмеялись.

– Надо что-то делать, – говорит Эми, которой теперь не до смеха.

Чтобы вы понимали: я не плотник. Ремонтировать, чинить – это не мое. А Эми, заметьте, хочет, чтобы я укрепил половицы.

– Причем втайне от нее, – добавляет Эми свистящим шепотом.

Сестра права. Если мама узнает, что под ней вот-вот проломится пол, она будет днями напролет лить слезы.

– Надо с Такером поговорить.

Такер – мой лучший друг. Он обожает работу по дереву: своими руками делает скворечники, вырезает фигурки уток, мастерит стеллажи для своей коллекции пивных банок.

– Когда ты с ним поговоришь?

– Скоро. Реально скоро, обещаю.

– Давай прямо сегодня.

– Сегодня мне на работу.

– Тянуть нельзя.

– Ясное дело, Эми. – Пытаюсь уклониться, потому что ее лицо искажается все той же нелепой гримасой.

– Тогда вечером. Ладно, Гилберт? Гилберт, мы договорились?

Рявкаю: «ЛАДНО!» – и мама, всхрапнув, просыпается.

– Доброе утро, мама, – говорит Эми. – Завтракать будем?

Дальше – по накатанной. Мама возмутится: «А сама-то ты как думаешь?» Эми спросит: «Что сегодня приготовить?» – и мама закажет либо стопку блинчиков, либо пару вафель, либо гренки, а к ним полфунта бекона, причем, скорее всего, с яичницей – глазуньей или омлетом – из нескольких яиц, и перца не жалеть. Каждое блюдо должно быть перченым. Эми выполнит любой мамин каприз, и все получится очень вкусно, и мама, как большая девочка, съест все подчистую.

Напрочь лишившись аппетита, собираюсь выйти на свежий воздух. Резко отворяю сетчатую дверь от насекомых: у меня на глазах Арни ныряет в заросли хвойников за почтовым ящиком. Моего братца хлебом не корми – дай поиграть в прятки, но только при условии, что искать его будут долго. Сдается мне, того же хочется почти всем, однако признать это готов лишь дурачок или малолетка.

– Где, интересно знать, наш Арни? – преувеличенно громко вопрошаю я. – Куда же он подевался?

На пороге появляется Эми и цедит из-за сетки:

– Спасибо, что переговорил с Такером.

Я морщусь – дескать, да какие проблемы, указываю на колючий куст и спрашиваю:

– Ты, случайно, не видела Арни? Как сквозь землю провалился.

Эми в этой игре – профи.

– Гилберт, я думала, Арни с тобой.

– Что ты, со мной его нет.

– Плохо дело: я рассчитывала, что он поможет мне готовить завтрак.

– Я сам его обыскался.

Вечнозеленые заросли хихикают.

– Мама проснулась, кушать хочет. Наверно, придется мне самой над блинчиками колдовать!

Тут поднимается дверь гаража, и оттуда выходит Эллен, в красно-белом полосатом бикини. Ногти на ногах и на руках покрыты одинаковым ярко-алым лаком. Она раскладывает наш единственный шезлонг и ложится позагорать на утреннем солнце. Чтобы вовлечь ее в редчайшую общесемейную забаву, спрашиваю:

– Эллен, ты, случайно, не знаешь, где твой брат?

Полный игнор. Перевожу взгляд на Эми. Хвойники проявляют беспокойство.

– Сестренка, ты меня слышишь? У нас Арни пропал.

Эллен листает журнал «Космополитен». Еще злая после утренней свары.

Эми говорит:

– Ищем-ищем, а найти не можем. Ты не подскажешь, где его искать?

Изображается внимательное чтение.

Эми терпеть не может, когда ее вопросы остаются без ответа.

– Эллен, ты меня слышишь?

– Где-где… в кустах!

Убил бы.

– Да нет же, – возражает Эми. – Гилберт проверял.

– Конечно проверял, – поддакиваю я.

– Гилберт слеп, лжив и предельно глуп!

Ни о чем не догадываясь, Арни поднимается из кустов и выкрикивает свое традиционное: «Гав!» Я со стоном падаю оземь:

– Ты меня напугал, Арни. Боже, как ты меня напугал.

С пригоршней свежей хвои в волосах и с жирной полосой грязи на губах, он хохочет, да так, что мы волей-неволей вспоминаем о его слабоумии.

Эми объявляет: «Завтрак», – и Арни мчится в дом – поглазеть, как она готовит.