– Сплю, как кажется, не меньше чем обычно, ваше величество, – уклончиво ответил он.

– Вот именно. То есть мало и плохо. Постарайся выкроить сегодня немного времени для отдыха. Работа на износ и в переутомлении не нужна ни мне, ни тебе.

Фарид опустил глаза.

– Как угодно вашему величеству.

Пустельга положила руку ему на плечо. От простого этого жеста в душе у Карины заверещал противный ревнивый голосок: «Это я твой ребенок, а не он!» И девушке сразу стало стыдно. Ее папа и мама растили Фарида как родного после смерти его родителей: в роду Сибари не осталось никого, кто мог бы за это взяться. Если кто-то во дворце и заслуживал привязанности Карининой матери, так это он. И все же зависть до конца не утихла, даже когда, напоследок почтительно поклонившись Пустельге и стрельнув в Карину ободряющим взором, управляющий удалился.

Несколько минут прошло в молчании. Карина едва подавляла желание забарабанить пальцами по столу. Ей столько всего хотелось сказать, но… с султаншей не заговаривают, не будучи спрошенными. Сегодня Пустельга оделась просто – в черный кафтан, расшитый красным цветочным орнаментом. Из драгоценностей на ней было лишь серебряное кольцо с печатью – эмблемой родной для нее Земной Сигизии, которое мать никогда не снимала. Но даже в таком виде она излучала ту непобедимую царственность, которой сама Карина так часто старалась «овладеть», но у нее не получалось.

В тот миг, когда безмолвие стало уже совсем невыносимым, Пустельга наконец поднялась со своего кресла и прошла вперед мимо дочери.

– Пойдем.

Карина последовала за ней в глубь сада. Сопровождало их, не считая глухого гула праздничных гуляний по случаю кануна Солнцестоя, доносящегося со всех концов Зирана, лишь воркование птичек-козодоев под сводами большого навеса. Упорное молчание матери вселяло в сердце Карины бо́льшие страх и тревогу, чем любые упреки. Со словами она управляться умела хорошо, а вот такого зверя, как тишина, укрощать не научилась.

Вместе они остановились возле широкой чаши фонтана в форме солнечного луча. В его ласковых водах отражалось небо раннего вечера. Пустельга присела на край фонтана и знаком пригласила Карину сделать то же.

– Я слышала, сегодня ты была в «Танцующем Тюлене».

Принцесса застыла, прикидывая, не расставляют ли ей какую-нибудь хитроумную ловушку.

– Была.

К Карининому изумлению, мать в ответ слегка улыбнулась, отчего лицо ее сразу помолодело.

– Там все так же отвратительно, как в те годы, когда твой отец ходил туда наигрывать свои песни?

– Полный мрак и грязь. – Голос девушки выдал ее удивление.

Пожалуй, впервые за много лет мама заговорила с ней о Баба, и она растерялась, не зная, как оценивать это скрытое сообщение, и тем более не понимая, что могло заставлять ее родителей посещать беднейшую, захолустную часть Зирана. Мысленно Карина нарисовала перед собой образ Баба в семнадцать лет – как ей сейчас: темные волосы, янтарного цвета смеющиеся глаза, полные жизни… Потом попыталась представить себе Пустельгу в том же возрасте – и не сумела.

– Почему?

– Что «почему»?

– По-че-му? – В этих трех коротких слогах Карина явственно различила звон стали. – Мне докладывают, что ты тратишь уйму времени на эти… внеплановые, скажем так, занятия. Почему?

– Потому что…

Потому что в последнее время, лишь погружая сердце глубоко в музыку, принцесса чувствовала себя самой собою. Потому что Ксар-Алахари для нее – скорее склеп, чем родной дом, и нигде в этих стенах ей не скрыться от ран прошлого.

Всего этого Карина открыть не могла, поэтому ответила так:

– Мне хотелось проверить, способна ли я состязаться с настоящими музыкантами.

Мать, очевидно, осталась недовольна таким объяснением.

– А в погоне за подобными странными фантазиями тебе не приходило в голову, что лучше бы потратить это время на более полезные занятия? На учебу?

– Я…

– По истории и экономике твои оценки упали ниже среднего. С другими предметами дела обстоят не лучше. Ты полагаешь, «состязаться с настоящими музыкантами» важнее для тебя, чем постигать науку управления?

Карина промолчала. Пустельга протянула ладонь:

– Давай сюда.

– Что давать? – Голос Карины дрогнул, и она буквально возненавидела себя за это.

– Чехол с монетами.

Принцесса сунула матери кошелек, выигранный у артиста. Та, презрительно сощурившись, посмотрела на жалкую горстку дайров, которой Карина так гордилась всего несколько часов назад.

– Это я забираю.

– Ни за что! Почему?

Пустельга вскинула бровь, явно не желая напоминать, что и мать и дочь понимали без слов: как мать и как султанша она вольна была делать все, что ей заблагорассудится.

– Все «твое» принадлежит городу и народу, – провозгласила правительница, ссыпая деньги обратно в чехол. – И, между прочим, те монеты, что ты прячешь в спальне, – тоже. А вот книгу оставь себе. Тебе полезно читать побольше.

– Тебе известно о тех монетах?

– Мне известно обо всем в этом городе.

Это так в духе матери: забирать одно за другим, по крупицам – всё, что Карине дорого, до тех пор, пока ее жизнь не скукожится и не станет пустынной, как бесплодные пески. Пока был жив Баба, он уравновешивал отцовской добротой строгость и дисциплину, насаждаемую Пустельгой, а теперь, без него, остался невеликий выбор: либо выговоры, либо пытка молчанием. Чаще второе. Мечта Карины когда-нибудь накопить достаточную сумму, чтобы бежать из Зирана, и так имела самые призрачные очертания, теперь не останется и их.

Снова подняв глаза, Карина увидела, что мать рассматривает свою серебряную печатку. Выбитый на ней грифон, казалось, взирал на принцессу с укоризной.

– Карина, не стану отрицать, последние несколько лет были… трудными для нас обеих.

Находись перед девушкой сейчас кто угодно, она бы расхохоталась. Первые годы после пожара стояли перед ее внутренним взором одним размытым пятном, и единственное, что отчетливо сохранилось в ее памяти с тех пор, – это мучительное желание, чтобы ее пожалели. Но никто не жалел. И тогда Каринина боль отлилась в сталь меча, готового обрушиться на любого, кто захочет подобраться к девушке слишком близко. Ну а из боли матери выросла стена, которую ни один, даже самый острый и тяжелый меч не в состоянии обрушить.

Карина, во всяком случае, оставила всякие попытки одолеть ее уже давным-давно.

Пустельга между тем продолжала:

– Я замечала, что невинные увлечения несколько утешают тебя, поэтому позволяла им до известной степени отвлекать тебя от основных обязанностей. Пришло время положить этому конец. Тебе уже семнадцать. Больше я не потерплю от будущей султанши Зирана такого легкомысленного, бездарного поведения.

У Карины перехватило дыхание, ком подступил к горлу. Бездарного. Мать считает ее бездарной.

– Наш народ заслуживает лучшей доли, чем та, на какую он может рассчитывать, судя по твоим поступкам. Ты не проявляешь должного внимания даже к Солнцестою – нашей главной, основополагающей традиции.

– Какая разница, интересен мне Солнцестой или нет? – выпалила Карина. – Просто очередное торжество в длинной череде…

– …Очередное торжество?

Лицо Пустельги заволокла тень чувства, которому принцесса не смогла бы подобрать название, и ей показалось, что даже растения вокруг в немом трепете протянули свои стебли и листья к выросшей фигуре ее матери. Встав, правительница провела рукой по борту фонтана и, добравшись до небольшого углубления на нем с изображением алахарийского грифона, вжала в него кольцо.

– Вопреки всему стоим и не гнемся!

Каменные плиты из-под ног Карины вдруг скользнули в глубь фонтана, открыв каменную лестницу, ведущую под землю.

– Что это за…

Но мать уже устремилась по ступеням вниз, и Карина последовала за ней в темноту. Проход оказался сложен из блоков песчаника, как и сам замок Ксар-Алахари, только грубее отшлифованных. От сильной влажности завитки Карининых серебристых волос как будто свились туже. Уши наполнились отдаленным ревом бурно текущей воды.