Я быстро вошел в привычный ритм своей жизни: захватила учеба, выпивка, тусовки. В рамках обучения стало необходимо найти педагогическую практику, и мы втроем — я, Саша и Нил собрались открыть неформальное учебное заведение, на базе чего писали бы свои дипломные работы. Я охотно предложил свою квартиру в качестве классов, а мы с Сашей на время переехали в съемные апартаменты на Советской, поближе к центру города.

Поначалу клубом руководил Нил. Он получил разрешение директора ближайшей школы, что к нам будут отправлять обожающих классическую литературу, и тех, кто совсем ничего не понимает, чтобы мы могли их обучать. В педагогической практике Нила была задача на удачном примере вовлечь в изучение предмета тех, кому литература дается нелегко.

Но я увлекся деталями. Этот период моей жизни можно смело оставить на суд участникам. Наши отношения с Сашей по-прежнему представляли собой череду невыносимых его истерик и очередных примирений.

Мы работали над клубом любителей литературы уже полгода, был сентябрь 1994-го. Нас с тобой разделяли какие-то дни. Саша увлекся преподаванием в средней школе, приходил к нам реже. Но затем Нил серьезно заболел, попал в больницу и ему снова прочили операцию. Я попросил Сашу помочь мне с клубом. Тогда же Саша серьезно увлекся актерским мастерством, уехал на пробы съемок рекламного ролика для Nescafe, и я впервые за долгое время ощутил мир уединения. Я писал стихи, глядя на улицу из своего окна на Советской. Скучал по нему, но не так сильно. Отец в это время уже жил в Екатеринбурге, окончательно бросив свою профессию переговорщика и остался при УАГС лектором и экспертом. Они с матерью так и не помирились.

Я помогал матери с охотой, когда дело касалось внешнеполитических переговоров, вопросов международного сотрудничества. Меня однозначно привлекали чистые политические дела, интересовала европейская политика. Порой я любовался, как легко, дерзко и авантюристично, у всех на глазах, моя мать вершила судьбы стран. Когда она работала честно, была истинным Маршалом Польши, я не мог не ценить, не мог не уважать ее профессионализм. Но я знал о ее склонности к авторитарности, ее беспринципности в вопросе получения денег и полностью отрицал ее путь. Гигантские откаты за торговлю оружием, занятие контрабандой на высшем государственном уровне я принять не мог никогда.

Я мог бы и не описывать странный период нашей с тобой дружбы, Лия, если ее так можно было назвать. Но мою любовь не разглядеть без них. Был октябрь. Мне только что исполнилось 20 лет. Мать, по-своему глубоко переживая разрыв с отцом, всё-таки решила вернуться в Польшу. Я подумывал принять ее предложение и уехать учиться в Европу, получить степень в области международной деятельности. К тому времени наши отношения с Сашей тяготили меня совершенно. Душа просила праздника, попоек с Нилом становилось все меньше. Я все чаще гулял в компании "золотой" уральской молодежи и до одури напивался на богемных дискотеках. Я был травмирован произошедшим, стал много пить.

Мне очень помогала литературная практика, потому что ко мне приходили люди, сильно и страстно любящие литературу, а я разделял их страсть. Ребята привязались ко мне. Грех было бы жаловаться. Я преподавал, получал от этого удовольствие, жизнь текла ровно. Но вскоре Пермь стала давить на меня сильнее, чем, когда бы то ни было. Я возненавидел этот серый, унылый город. Я стал задумываться об эмиграции. Ехать с матерью в Польшу я отказывался. Порвать отношения с Сашей я мог в один момент. Нужна была база, и я стал рассылать письма во все университеты Европы, которые могли бы принять меня на стипендию. Я был уверен, что смогу справиться сам. Женевский университет одним из первых пригласил меня на экзамены и 15 октября я успешно их сдал. Мне сообщили, что университет готов принять меня. Я решил доучиться в ПГУ.

Я рассказал о Женевском университете, чтобы ты поняла. Моя мать была ни при чем. Это было мое желание. Обучение в их заведении проходит с полным вовлечением в среду. Мне обещали погружение в политические системы, в системы работы над телом, над способностью оценивать себя в плену и тяжелых жизненных ситуациях. Иными словами, я выбрал обучение по направлению в специальной политической деятельности и работе в "полевых" условиях. Тогда же я решил, что мне нужно научиться защищать себя и пошел обучаться рукопашному бою. Я никому об этом не сказал.

Саша вернулся из Москвы и был доволен. Он был принят в один из роликов статистом. Какое-то время мы жили мирно.

*****

День 24 октября 1994 года принес мне тебя. В этот вечер за главного оставался Саша. Именно он встретил тебя в моей квартире. Я подошел позже, и мы сразу стали обсуждать главные романтические образы в литературе XIX века. Я оглядел аудиторию — все те же, плюс две новые девочки. Одну я сразу пропустил мимо глаз, а на тебе мой взгляд остановился. Я обратил внимание на твои кудри и острый взгляд.

Речь зашла о Раскольникове.

— Апофеоз его мыслительной деятельности пришелся на монолог с самим собой о возможности преступить законы бога и посягнуть на человека. — Говорил я. — Ум юриста, очень сильный ум толкнул Родиона на преступление…

— Не соглашусь. — внезапно прервав меня, вдруг высказалась ты. Я не ожидал такого обращения. Обычно в период моих рассказов все слушали, а дискуссии мы начинали после.

— Почему? — спросил я. — Кто вы?

— Лия, — представилась ты и продолжила. — Не соглашусь, что исключительно сильный ум юриста повлиял на его решение. Мне кажется, если человек не ест нормально уже три месяца и вообще не ест неделю, питаясь подношениями соседей, ему изменит всякий разум. Он сделал это от отчаяния, потому что в его бедности унижение, которым он был предан процентщицей, показались ему апогеем его бед. В ее лице он объединил все свои несчастья и зацепившись за ее образ, вот так выразил протест против своей жизни.

— Вы мыслите социально, Лия, но у нас есть слова автора. Достоевский пишет прямым текстом, а также словами других героев говорит о мотиве Раскольникова. К тому же, представьте, что вы страдаете от голода. Неужели вы убьете другого? Случай, описанный Достоевским, скорее представляет исключение из правил, болезненное восприятие чувствительного ума, горячо мыслящего и горделивого человека.

— Да, я говорю о том же, — ответила ты. — Только я не согласна, что убил он от ума. Скорее от безумия.

— Вы считаете, голод может способствовать такому решению? — Спросил я.

— А вам, должно быть, сложно представить, что такое — голодать неделю? — Саркастично произнесла ты.

«Эта девочка мне язвит.» — Подумал я и удивленно захлопал глазами. Ребята посмеялись, но к счастью, я вовремя собрался, и мы продолжили беседу.

Ты подошла ко мне после лекции и сообщила, что пришла по совету своего учителя литературы, который отправил тебя ко мне поправить плачевное состояние сочинений. Я обещал помочь.

Какой я увидел тебя в тот вечер: растрепанные, длинные, светлые волосы до пояса, пытливые глаза-искры, спрятаны под очками, очень крепкое спортивное тело и какой-то любопытный задор. Я помню, что на тебе был странный фиолетовый свитер. Щеки горели эмоциональным румянцем. И твоя улыбка. Улыбка, которая никак не увязывалась со всем обликом. Ты рассуждала как взрослый человек, а хохотала как девчонка. Мне захотелось снять твои очки, чтобы посмотреть прямо в глаза. Ты мне кого-то напоминала, а я никак не мог вспомнить, кого. Ты бы снова сказала, что я "зацепился" за твой образ, потому что повстречал значимого человека из прошлой жизни.

На следующий день мы обсуждали Паратова. Блестящий барин, говорили о нем критики. Я провел параллель между Паратовым и Печориным, призывая аудиторию поверить в романтизм образа, но ты вновь прервала меня и вступила в спор, заявив, что при несомненном романтизме Печорина, мои слова Паратова не касаются. Он представлялся тебе заносчивым молодым повесой, корыстолюбцем и блестящим лишь в манерах и внешнем виде. Я парировал тем, что в романтический образ в литературе вкладывали больше, чем влюбленность и высшую одухотворенность персонажа. И что Паратов, вне всякого сомнения, имеет общие с Печориным черты. Черты блестящего барина, все также стремившегося им быть во всем, получая желаемое.