- Да, рассказывал, - Таремир был призван чуть позже и отправился на фронт спустя год войны, когда та приняла позиционный характер, а потери в людях стали ощутимее. – Я ведь и сам все видел тогда, сам провожал на войну младшего брата, а затем ушел на фабрику. Просто все устали, Рит. От войны устали. Помнишь, как думали – с наскока сломим им хребет и погоним до столицы? Ничего не вышло. А это еще страшнее, когда брат на брата, сын на отца… Правильно люди говорят: лучше уж пять лет вместо трех в траншеях сидели бы, лишь бы новой войны не было. Камня на камне не останется, если мы во внутренних раздорах увязнем. Если так и будет, то любой может прийти и забрать наши земли, не тратя больших сил на это. К тому же, люди боятся: стоит выразить симпатию одной стороне, и другая сторона уничтожит их как врага, и никто не знает, когда и откуда их ждать: повстанцы могут объявиться прямо в городе, и здесь пока нет фронтов, чтобы знать точно, куда следует направить силы.
- Прямо по учебнику шпаришь, - на секунду улыбнулся Ритемус и снова поник, – но неужели они не понимают, что лучше обойтись малой кровью сейчас, чем потом – большой?
Лишь чуть позже он осознал кощунство своей мысли, и то, что он, и те, о которых он говорил, совершенно разные люди: у него не было никого, и ему нечего было терять, они же будут горько переживать утрату:
- По-другому ведь нельзя.
- Не поддавайся панике, - нарочито обнадеживающим тоном сказал Таремир. – Может быть, все утрясется. Это стадо без головы перед нами не устоит.
Ритемус хотел передать ему слова Люминаса о давней подготовке мятежа, но скрыл от него правду, чтобы не быть заподозренным.
- Предчувствие у меня все равно нехорошее, - сказал он, и разговор на этом закончился.
Чем ближе их поезд был к Элимасу, тем чаще они встречали потоки беженцев, которые забивали вокзалы, речные порты и дороги. Одни бежали из тех мест, куда занесло ветром искру революции, другие возвращались в те места, где она уже была потушена, и вкупе эти люди создавали чудовищные столпотворения. Когда их состав останавливался, Ритемус слышал, что эти голодные, гонимые страхом толпы дрались между собой, чтобы прочистить себе дорогу, и без вмешательства военных не обходилось. Он не слишком верил этим слухам, но понимал, что они на чем-то обязательно основывались, и ему казалось, что в ближайшем будущем, если все продолжится в том же ключе, так будет наяву.
В глубокую ночь, которой начинался третий день их путешествия, они достигли конечного пункта - городка Тиренар. Колонну выстроили на привокзальной площади, и здесь же ополченцам разъяснили их задачи. Пока что они исполняли чисто полицейские функции – патрулирование городских районов, проведение обысков, регулировка движения на перекрестках, охрана наиболее важных ведомственных зданий и так далее. Когда их отделения отправили по местам несения службы, Ритемус с облегчением и одновременно с тревогой заметил, что Тиренар еще ни разу не был охвачен беспорядками, что, впрочем, и означало, что выступления могут произойти и здесь, если превентивные меры будут недостаточно эффективны.
Так начались в целом спокойные рутинные дни. Утром жители обнаружили, что в городе стало еще больше военных, и сперва они смотрели на патрули с подозрением, посчитав, что причиной их появления стали повстанцы, которые собрали армию и на всех парах уже идут сюда, после чего народа на улицах поубавилось, однако после разъяснительных работ жизнь вернулась в привычное русло, а на патрульных смотрели уже благодарными взглядами, что льстило даже Ритемусу, который был равнодушен почти ко всему, что происходило вокруг. Очень редко из полицейских участков поступали сведения, что в том или ином доме проживают подозрительные лица, и Ритемус с товарищами обыскивал квартиру; чаще всего они ничего не находили, хотя несколько раз они действительно нашли пропагандистские листовки и несколько экземпляров огнестрельного оружия. При обысках обходилось без жертв – обычно ополченцам безропотно открывали двери, а тем, кто упирался, вместе с дверью выбивали и зубы, а затем упекали за решетку.
Новостей было мало – география восстания заметно расширялась, и об этом средства массовой информации говорили немного, а вот успешное подавление антироялистов в том или ином городе раздували до невиданных масштабов, и о положении дел непосредственно вокруг Тиренара не сообщалось, однако число военных вскоре стало пугать и самого Ритемуса. Постоянно приезжали офицеры, среди которых было много людей из инженерных войск, которые ходили группами, смотрели в бинокли в концы улиц, останавливались на перекрестках, показывали на какой-нибудь дом и громко разговаривали, вступая в дискуссии. Сомнений не было – выбирали место, где можно было так поставить заряд, чтобы надежно перегородить улицу завалом. Затем офицеры осматривали и сами здания, из верхних этажей которых иногда высовывались и спешно убирались винтовки наблюдателей.
- Скоро, поди, еще и колючую проволоку развесят, поставят блокпосты, и окопы вокруг города начнут рыть, - с иронией замечал иногда Таремир, наблюдая за военными, однако ирония его была напрасной – в Тиренаре ввели комендантский час, прибыли бронемашины, а на крышах обустраивались снайперы. Новости день ото дня были все хуже и хуже – повстанцы уже захватили несколько городов, а спустя почти месяц после приезда Ритемуса военным поступило донесение – повстанцы идут на Тиренар. Защитники быстро развернули укрепления, и ждали наступления орд черни, которую вполне можно смести с первого раза мощным ударом – подобные настроения только усилились с днями.
Первый бой едва ли не обернулся полным поражением: одним вечером повстанцы пробились к городу огромными силами, и солдаты очень долго проклинали командование, которое не позаботилось остановить противника еще на подступах. Шли тяжелые уличные бои, мятежников косили пулеметы, бронемашины и снайперы, но те приноровились бороться с ними. Пары-тройки гранат для подрыва машины или укрепления было достаточно, и королевским войскам пришлось отступать к центру города. Ополченцы, как выявилось, имели какое-то представление о военном деле, и вполне организованно наносили удары по позициям. Униформы как таковой у них не было – ее заменяла обычная одежда с черно-желтыми лентами на рукаве. Что обозначали эти два цвета, Ритемусу так и не удалось узнать, но из невнятных рассуждений сторонников революции выходило, что черный цвет – цвет низов населения, намекающий на угнетенность их более высокими классами, а желтый – цвет солнца, процветания.
С первых дней стало ясно, что повстанцы – не стадо без командира, как сказал кто-то еще в поезде. После нескольких атак подразделение Ритемуса, доселе пребывавшее в тылу, наконец вступило в первый свой бой, а придя на замену армейскому, сильно потрепанному, и ополченцы бросились в новую атаку.
Навыки, выработавшиеся на той войне, как оказалось, тело помнило прекрасно, и в первые минуты первого боя это вернуло ему веру в то, что сегодня он выживет; ливень оружейного огня лился из баррикад на фигуры, выползающие из обагренных сумерками закоулков и зданий, но через час стало ясно, что они подбираются все ближе и ближе, а ряды защитников серьезно передели. Он смертельно устал, с бровей ручьями тек жгучий пот вперемешку с грязью и кровью убитых сослуживцев, мешая видеть, а уши гудели, отвыкшие от столь громким звуков, под захлебывающимся рыком перегревающегося пулемета, от которого тянуло жестоким жаром.
Скоро ему пришлось сменить убитого бойца, стоявшего сбоку от позиций у окна на втором этаже. Он оставил бойца прикрывать вход в комнату, а сам стрелял по достигшим баррикад мятежникам, и не заметил, как сзади грохнул выстрел, а затем его самого сбили на пол неумелым ударом приклада, задевшим лопатку. Оттолкнувши ногами врага и прицелившись в него, он вдруг увидел его взгляд и оцепенел. Что-то перевернулось в нем с ног на голову, и он не смог спустить курок. Выражение глаз, затягивающих в себя, словно трясина, показалось ему очень знакомым; в голове даже пронеслась мысль, что он мог служить с ним когда-то и воевать плечом к плечу против фалькенарцев. Еще ему почему-то стало жалко и противно убивать тех людей, в которых он только что стрелял; совесть мучала его за то, что он стрелял в своих соотечественников, граждан своей же родины, таких, как он, в конце концов, и в этом сравнении он не мог понять, почему в солдат другой страны он стрелял запросто, а своих – даже не допускал возможности. Руки его задрожали, и, очнувшись от сонма мыслей, он обнаружил, что противник находится в той же растерянности. Он так же смотрел на него, не целясь и держа винтовку на уровне пояса, размышляя неизвестно о чем. Сколько времени они стояли так, глядя в глаза друг другу, никто не мог сказать, но мятежник в один момент вдруг опустил винтовку, резко развернулся и ушел, ни сказав не слова. Ритемус сел под окном, из которого текли звуки удалившихся выстрелов и топот ног, обхватил руками колени и просидел так, терзаемый совестью, до глубокой ночи.
