- Но ты не сказал главного, - тепло улыбнулся Северан. – Поверь, даже если легионис станет командовать и нами, мы тебя не оставим. Подчиняться мы будем только тебе, пусть ты и будешь в какой-то степени подотчетен ему. Ты доказал свои способности делом, и отныне мало кто захочет переходить под чужое начало. По полевым армейским меркам твои условия довольно вольготные, а местные – люди в основном свободолюбивые и не служившие, а потому любое подчинение для них в тягость. Мы тут все за тебя – спроси любого. Вомеш?

- А у меня есть выбор? – буркнул тот, зарывшись лицом в ворот шинели.

- Вот видишь, - засмеялся Северан. Ритемус кивнул в знак благодарности, и что-то внутри него щелкнуло, появилось и исчезло что-то из глубин памяти, что оставило металлический привкус боли на языке. Поймать эту мысль-беглеца он не успел, и отыскать ее в расплывчатых лабиринтах воспоминаний никак не удавалось.

- Надеюсь, моя интуиция, выработанная годами, не превратилась в паранойю, - выдохнул он. – Иначе я себе этого не прощу. И не прощу, если мы снова разбредемся по разным дорогам – не затем мы с тобой и Тумасшатом собирали эту маленькую армию, чтобы просто так отдавать ее чужие руки или бросать на произвол судьбы.

- Это навряд ли. Лучше последуй совету древних и отложи решение этих проблем на завтра – сегодня мы бессильны что-либо сотворить, ты и сам это не хуже меня знаешь. Что с этим… с Энерисом?

- Он спит. Забыл, что ему пообещали быструю и болезненную смерть, усилиями наших товарищей. Наверное, я тоже пойду посплю – нам с утра идти с Тумасшатом в ту деревню, готовить людей к большому визиту.

- Загладить неприятные впечатления и предстать более невинным, чем есть на самом деле? - вновь рассмеялся Северан. – Что ж, бог в помощь. Я тогда присмотрю за лагерем.

Ритемус кивнул и отправился в палатку, но сон никак не приходил – он все гонялся за расстроившей его мыслью, и долго, ничего кроме ее образа, смутного знакомого и горестного, найти не мог, пока она вновь не вспыхнула ярким пламенем, вновь лишив его сна…

…Сколь нелепы эти тенденции делить человечество на военных и остальных людей; думать, что все те, чье ремесло хоть каким-то боком относится к войне, схожи с теми, что высокомерно относят себя к «остальным», разве что внешним обликом, да и тот, гляди, скоро исчезнет. Будто бы нет у них ни сердца, ни разума, ни чувств, и все рефлексы у них работают только по приказу, и личной жизни никакой – все их счастье составляет муштра на плацу да вечное подчинение. Когда-то во времена, когда воинство почиталось свято, и всяк прошедший эту школу муж считался сдавшим экзамен на зрелость, и никто не смел роптать, что армия приносит вред. А во времена его детства вдруг появились эти слухи, мол, кому это сборище безмозглых заводных солдатиков нужно? Проводились митинги о сокращении срока службы, об ее облегчении, об отмене воинской повинности и добровольности набора… Признаться, он и сам немного проникся подобными настроениями, но в первую половину Фалькенарской войны оскорбления были взяты назад и армию носили на руках, воспевая, как только можно. Однако война всем надоедает рано или поздно, и восхваления тоже приедаются, и как только стало ясно, что война лишь истощит страну, все началось заново, уже с трехкратным рвением. А все словно и позабыли думать, что солдаты – это обычные люди, что у них есть родные, есть семьи, есть свои радости и переживания, и иногда на улице к бойцу могли пристать с вопросами: «Да как же вы могли обречь страну на погибель? Разве вы не видите, что натворили, разве не могли предвидеть такого развития событий?», с полными серьезностью лицами ожидая ответа, словно это могло что-то изменить.

Войну ведь начинают не простые солдаты, ее начинают где-то там, под небесами власти. Первые лишь делают все для того чтобы бушующее пламя алело как можно дальше от родных границ, от их собственного дома, и ставить их в ряд с королем, с его придворной свитой, которая виляла им, как собака хвостом, как минимум глупо. Не им нужна была маленькая победоносная война, на которой можно было нажиться и приумножить свое безразмерное богатство и поднять свой лежащий в руинах авторитет. Нет, они лишь стремились принести пользу обществу и государству, которые отплатили им ненавистью, переложив ответственность за развязывание войны их плечи и оставив их без поддержки и сочувствия.

Несмотря на всю жестокость и свирепость, что царили вокруг, расставшись с семьями, они образовали на войне свои, фронтовые братства, став как родные братья, нередко перед остальными клянясь стоять за остальных членов семьи до конца. А по-другому было нельзя – ведь всякому человеку, сколь ни силен и независим он был, нужна уверенность в том, что его спину кто-нибудь прикроет. Поначалу это воспринималось просто как долг одного остальными членами подразделения, но, когда твоего товарища убивали, становилось также горестно, как если бы убили твоего единоутробного брата, и даже становилось странно – ведь ты его месяца три назад и не знал совсем, а теперь терзаешься, словно всю жизнь под одной крышей прожил.

За два месяца руководства своей маленькой «армией» он почувствовал такую же привязанность ко многим людям, и как-то даже не рассматривал возможность, что в один момент существующее положение дел вдруг может исчезнуть, и он окажется на перепутье, ведь неопределенность – самая страшная кара для человека. Он ведь правду сказал Северану, что не простит этого, и ему вдруг вспомнился тот случай во время Фалькенарской войны, когда он имел возможность спасти одну жизнь, но не спас. И об этом был его очередной злосчастный сон.

Тогда, во время одного из боев у Хамдугира, они отступали после контратаки фалькенарцев – те отбили свои траншеи, и теперь гнали арлакерийцев назад. Ритемус успел запрыгнуть в окоп, а Араумуса, его друга и товарища еще со школьной скамьи, в десятке метров от спасительной расщелины сразила вражеская пулеметная очередь. Ритемус подумал, что тот погиб, и услышал вдруг прорезавший раскаленный воздух агонизирующий крик, зовущий его. Он без раздумий переполз бруствер и пополз вперед, и земля перед ним вспенилась и брызнула ему в лицо комьями. Разжав веки, он увидел лишь половину того, что раньше было Араумусом – от бедер и ниже ноги превратились в сплошное кровоточащее месиво, а он бессознательно кричал и кричал, прося друга прийти на помощь. Но земля все кипела, и пространство перед Ритемусом было гладким, как валуны на океанских берегах, обтесанные водой и тысячелетиями, и он сам был прекрасной мишенью. Он прополз еще полметра с большими задержками, и вновь у его головы взвизгнули пули. Он отполз назад, чтобы передохнуть, и его втащили в траншею. Над ним склонилось несколько человек, и он не видел их лиц, лишь очертания, и не слышал их слов, то советовавших остаться в траншее, раз тому бойцу все равно крышка, то подгонявших его, мол, «своих не бросают». Он перевел дух и вновь полез вперед. Араумус теперь тихо постанывал – крики отняли все силы, и он выгнулся в неестественной позе, беззвучно хлюпая губами. Первые несколько метров дались Ритемусу легко, но вражеский пулеметчик вновь заметил его и грозился оборвать жизни, все промахиваясь в разбросанные арлакерийские трупы.

Он никак не мог вспомнить, пришлось ли ему отходить еще раз в траншею, но одно он помнил точно – что-то в нем разорвалось, едва не подбросив на ноги, и на четвереньках погнало к бормочущему полутрупу, бывшего всего полчаса (или много больше?) назад его старым другом. Он схватил его за шиворот, и не обращая на нечеловеческий рев внимания, пополз назад, уткнувшись лицом в землю, чтобы не видеть смерти, если она его настигнет, и, моля Господа отвести назойливые пули, вслепую пополз задом. Пару раз Араумус дернулся, но Ритемус не обратил внимания на это. Наконец ноги почувствовали спасительную преграду бруствера – его втянули вниз, и он увидел тревожное лицо Таремира. Сам Ритемус был в состоянии некоего одурения – он по-прежнему ничего не соображал, и почему-то не был в силах опустить взгляд вниз, и не понимал, почему Таремир не рад - ведь он спас Араумуса и жив сам. Неужели Господь снизошел до милости спасти их ничтожные души?!