Чем дальше говорил этот упрямый старик, тем больше лицо Ритемуса наливалось кровью и гневом. Он представил себе, как бьет в это наглое лицо прикладом, и тот опрокидывается навзничь в снег, и резко ответил, едва не перейдя на крик:

- Наша война? Скоро враг придет и сюда, и когда эта война станет и вашей, вы горько пожалеете о своем упрямстве. Образумьтесь и идите с нами!

- Ты хотел сказать, с тобой? – дал о себе знать второй старик.

- С нами, - настойчиво повторил он. - Мои люди сейчас сидят вокруг деревни и ждут приказа. Если со мной что-то случится, то прихода минатанцев вы и правду не дождетесь.

Рыбаки заозирались по сторонам и остановили взгляд где-то за спиной у Ритемуса, уловив какое-то движение.

- Что ж, - медленно встал первый рыбак. – Иди с нами к старшему. Он решит, как быть.

Пока они шли по улице, из окон на них взирали любопытные и встревоженные лица женщин и детей. Мужчины выходили из домов и шли за ними, тихо и медленно, словно на похоронах. Дом старосты ничем не выделялся, разве что он был немного шире и двор - намного меньше, потому что в нем не держали домашних животных. Глава поселения оказался таким же стариком на склоне лет, и вдобавок еще упрямее и бестолковее. Доводы Ритемуса отвергали под смех собравшихся, а предложение влиться в партизанский отряд было встречено хохотом до слез – слова офицера разбитой повстанческой армии никто не воспринимал всерьез. Староста почти не перебивал его, уточняя лишь детали, и затем ответил ему, причем все сказанное им можно было уложить в две фразы: «Война нас не касается» и «если враги придут сюда, мы дадим достойный отпор». Затем Ритемус в последний раз спросил, не передумает ли староста, и, получив отрицательный ответ, сказал почти бессознательно:

- Завтра мы вернемся. И надеюсь, когда ваши жилища сгорят и ваши дети и жены будут убиты, вы поймете наконец, что все, что угрожает нашей родине, угрожает и вам, и что избежать опасности, просто-напросто игнорируя ее, невозможно. Мы спасем тех, кого можно будет спасти, но знайте: смертный приговор вы подписали себе сами.

Он не знал, почему говорил с такой уверенностью, почему именно завтра эта деревня должна быть стерта с лица земли, и вообще, вернется ли сюда, однако сам почти верил в этот блеф и говорил искренне. На кого-то это произвело впечатление, и его слушали с послушными внемлющими минами, кто-то продолжал его освистывать и поносить, и под этот шум он покинул деревню. Бойцы ринулись к нему, чтобы расспросить о встрече, но выражение его лица говорило само за себя, и ему позволили откупиться нескольким фразами.

- Ты уверен, что завтра минатанцы придут сюда? – спросил Северан.

- Нет. Но я обещал прийти, и мы придем.

Ночь провели в разграбленной деревне в нескольких часах ходьбы, в наименее пострадавшем доме – здесь были лишь выбиты стекла да зияли дыры в стенах. Завесив окна одеялами, все, наученные опытом последних дней, спали, тесно прижавшись друг к другу, и немного тепла удалось задержать. Исполинский камин, вмещавший в себя дров ничуть не меньше, чем печь паровоза, утром по недосмотру очередного сонного валайма глядел на солдат холодным огромным зевом, из которого то и дело сыпались снежинки, к утру заполонившие приличную его часть.

Незадолго до рассвета Ритемуса разбудили выстрелы – как раз в стороне, где лежала деревня неприсоединившихся, и пока его подчиненные собирались, шепотом удивляясь его пророческим способностям, он растопил в камине немного хвороста и сказал, чтобы они не торопились. Он подкинул дров в заново разоженный камин, поставил котелок со снегом, и с наслаждением слушая треск огня, посматривал на наручные часы. Перестрелка не стихала; ему казалось, что он слышал крики. Минуту после отдачи приказа никто не раскрывал рта, не понимая, откуда в лейтенанте такая жестокость, и затем Тумасшат не выдержал:

- Господин Ритемус, пожалейте нас и их! Позвольте им помочь!

Командир лениво потянулся, снова посмотрел на часы, и бесстрастным голосом сказал:

- Они меня заверяли, что победят любого, кто посягнет на их свободу, так зачем же им помогать?

- Господин Ритемус! – Тумасшат едва не рыдал. – Там мои старые друзья, один из братьев; я ведь знаю всех и не могу допустить, чтобы их всех убили!.. Если вы не дадите приказа, я сам пойду!..

- Если ты пойдешь, то будешь немедленно расстрелян на месте за неисполнение приказа! – рявкнул Ритемус, и уже спокойным голосом приказал выступать налегке, а Валеруса и еще одного местного оставлял на охране.

Они не дошли до деревни, встретив на пути плетущуюся процессию из обреченно вышагивающих, словно заводные фигурки, людей в обгоревшей одежде, а кого-то и вовсе без шуб или накидок, в одних рубахах на голое тело. Мужчина средних лет, шедший первым из них, увидел Ритемуса, и с коротким вскриком бросился на него, получил мощный, но не травмирующий удар прикладом, и обессиленный, осел на землю, обхватив колени офицера и не сдерживая слез. Остальные выжившие застыли и лишенными осмысления взорами пронизывали его насквозь.

- Кто ты? Шпион? Откуда ты знал?.. – из всхлипов мужчины угадывались лишь отдельные слова.

- Нет, я не шпион, и не желал вам зла, и ничего не знал, - властным каменным голосом ответил он. - Ваша участь была близка, и после всего того, что мы видели, это можно было предугадать. Это все выжившие?

- Да…

- Северан, отведи их к лагерю, Тумасшат, ты и твои люди – со мной. Быть может, мы сможем спасти что-нибудь.

Спасать было нечего – как выяснилось позже, рыбаки и вправду дали достойный отпор, за что и поплатились – их дома сожгли, забросав бутылками с горючей смесью. Дома вспыхнули, как свечи, повалил густой дым, а оцепившие деревню солдаты противника расстреливали всех, кто выбегал из своих жилищ. Сражавшиеся мужчины были на улице, а семьи оставались дома, оказавшись в безвыходном положении, и многие погорели. Минатанцев убили, однако и в деревне в живых осталась едва пятая часть, и почти все – мужчины. На месте деревни остались угли, и лишь черные неровные фигуры напоминали, что на их месте были дома. Уцелело лишь несколько строений, стоявших чуть поодаль от остальных домов, и после недолгих поисков Ритемус приказал возвращаться.

Приказав собраться всем в том же доме, где переждал с подчиненными эту ночь, он смотрел на уцелевших – ободранных, обгоревших, пахнущих дымом и смотрящих теми же полными безнадежности взглядами вокруг, и почему-то понял, что не знает, что делать дальше. Эти женщины и дети были обузой – с ними умирали все его планы по созданию партизанского отряда и рейдам по тылам противника. Оставалось только идти на юг, к отдаляющейся с каждой минутой линии фронта, и это тоже было опасным предприятием. На ум пришли партизанские отряды старых времен, когда огромные отряды численностью в полтысячи, а то и больше, человек, в том числе женщины и дети, кочевали по арлакерийской земле, оказавшейся занятой противником. И, пожалуй, даже не это страшило Ритемуса, а то, что он несет ответственность за всех них и то, что эта толпа выйдет у него из-под контроля. Когда он командовал таким большим количеством людей? Кажется, один только тот приснопамятный раз, когда он выводил солдат, потерявших почти всех офицеров, из окружения в ту войну. Только тогда это были дисциплинированные воины, сознающие свой долг перед товарищами по оружию и отечеством, а здесь… здесь выбора не было.

Валерус принес хворост и дрова, Северан быстро разжег костер, остальные разделили между всеми еду, и, когда в комнате стало тепло и причитания по сгоревшим кончились, а все раненые были перевязаны, Ритемус медленно и тщательно выбирая слова, заговорил:

- Все мы скорбим по погибшим, но скорбь – не лучший помощник в нашем тяжелом пути. Признаться, я сам не ожидал, что мои слова окажутся пророческими, и я в том не виновен. Я не ждал, что все так обернется, но прежде я скажу так: раз уж мы оказались вместе, вы должны подчиняться мне как арлакерийскому офицеру не потому, что я так хочу, а для того, чтобы выжили все мы. Будьте же благоразумными и не заставляйте меня отвечать за тех, кто погибнет по собственной глупости.