- Я попрошу внимания… - начал Ритемус и на мгновение замолчал. На него взглянули лишь несколько человек. От этих взглядов сердце на миг кольнуло тоской, и собравшись, он гаркнул на всю часовню, заставив людей вздрогнуть. - Внимание! Послушайте меня! Я знаю, что вы за эти часы натерпелись столько горя, сколько не терпели за всю жизнь! Я знаю, что погибли ваши знакомые и близкие! Но их уже не вернуть, а если вы будете сидеть здесь, как мыши, то скоро в большем числе придут минатанцы и расстреляют вас из минометов, и никто из вас не останется в живых! Поэтому я приказываю вам собрать все ваше уцелевшее имущество и идти к дороге в город!

Он хотел сказать еще несколько слов, но убедился, что его слушают все и остановился.

- А с этим что делать? – в глубине часовне, у кафедры пристроились несколько человек – единственные уцелевшие мужчины. Все они смотрели на него горящими глазами, сжимая в руках охотничьи ружья.

Речь шла о минатанце. Ритемус еще раз обвел взглядом всех присутствующих.

- Все боеспособные мужчины пусть осмотрят холм и заберут оружие врага. Женщины могут идти и собрать все уцелевшее в своих домах. Дети остаются здесь. Пастор, у вас есть доски, чтобы забить окна?

Тот лишь кивнул и медленным шагом прошел за алтарь.

- Теперь примемся за тебя, - сказал он минатанцу. – По-арлакерийски понимаешь?

Минатанец что-то забормотал и помотал головой.

- Кто-нибудь знает минатанский? – спросил Ритемус.

- Я немного знаю, - проскрипел тихим голосом мужчина, коротко стриженный валайм, чьи годы уже клонились к закату.

Допрос получился коротким и довольно пристрастным. Минатанец, поначалу чуть было не рыдавший, выдавал все, что знал, прерываясь на всхлипы, а потом, поймав плотоядные взгляды тех, что пятнадцатью минутами ранее едва не отправились его трудами на тот свет, начал дерзить и отмалчиваться, понимая, что спокойной смерти ему не видать. Тогда Ритемусу пришлось вспомнить методы дознания, какие были в ходу в Фалькенарскую войну, и бил наотмашь по лицу, тряс за шиворот и бил головой об скамью, а затем пинал ногами по ребрам и по ране. Пленный катался от боли по полу, потом выдавил из себя еще несколько фраз о деревнях, куда направились другие разведывательные группы, и после слов «я больше ничего не знаю» Ритемус пришел в ярость и вновь бил его до полусмерти, вкладывая в удары всю ненависть к этому отрепью, но уже не затем, чтобы выпытать что-то еще, а просто мстя за все приключившееся с ним, деревней и полегшими повстанческими полками, хотя он прекрасно понимал, что этот солдат не заслужил таких мук, и все равно продолжал бить его, уже подбадриваемый криками столпившихся погорельцев. Кажется, где-то позади причитал пастор, просивший сохранить минатанцу жизнь, но Ритемус не понимал за черной стеной непроницаемого и слепого гнева смысла этих слов. Затем он схватил обмякшее тело за липкие от крови волосы и потащил во двор к ближайшему дому, пожираемому жарким пламенем, прокричал ему что-то в лицо, и достал пистолет, чтобы пустить пулю тому в голову. Среди преисполненных жестокости мыслей мелькнула одна о том, что жалко тратить пулю, которая наверняка пригодится в дальнейшем, на эту собаку, и, выхватив из ножен штык-нож, всадил клинок чуть ниже затылка. Пленный вздрогнул и обмяк, и Ритемус, схватив отчего-то невесомое тело, бросил его прямо в пламя, мгновенно сокрывшее свою пищу от чужого взора.

Он не помнил, сколько еще так стоял, глядя в пламя и слыша одобрительные возгласы. Фалькенарцы стояли около него – Неральд и Северан с непроницаемыми и безмятежными лицами, а Вомеш довольный скалил зубы, тоже одобряя поступок Ритемуса. И только пастор, облаченный лишь в тонкую сутану, закрывавшую его тело от шеи до пят, по-прежнему причитал, подобно журчащему ручейку во время оглушительной барабанной дроби дождя: «Боже, прости его, грешного, ибо он не ведает, что творит…», и иногда почти что скулил: «Откуда в вас столько злобы?.. Не он ведь развязал эту войну, не он ведь виноват во всех грехах человеческих? Он ведь не заслужил… Упокой бог его душу…»

Ноги едва не подкосились – он успел опереться на винтовку и, смертельно усталый, прошел обратно в храм мимо ликующей толпы, горы спасенных пожитков и уложенных в несколько рядов трупов, источавших удушающий запах гари, над которыми стонали несколько женщин. Перед входом на голову что-то капнуло – никто так и не вспомнил про мертвого послушника на часовне. Ритемус рухнул на скамью, обводя взглядом сбившихся в кучу у кафедры детей, с ужасом разглядывавших его. Неужели он был так страшен? И вдруг понял, что устроил пыточную камеру прямо на глазах у детей…

- Пастор… - пробормотал он вслед проплывающей мимо сутане, над которой торчала убранная серебром голова. Она остановилась, закрыв от него детей, и, не оборачиваясь, сказала умиротворенно:

- Нет, у меня прощения просить не надо. Я представляю, что вы пережили за это время, но он не заслужил такой участи. Господь, быть может, простил бы вам даже то, что вы убили беззащитного человека перед самым входом в священное место... Но простят ли они вас? – пастор прошествовал к детям и тихим ласковым голосом стал говорить что-то успокаивающее, и посветлевшие лица постепенно сосредоточили внимание только на нем.

Внутри не было угрызения, только неприятный осадок после случившегося. Дети только что познали, пожалуй, наименьшую жестокость из тех, что уготовило им будущее, и вскоре даже не вспомнят о арлакерийском офицере, забившего насмерть врага, который едва не убил их всех. Он проследил за поднимающимся на часовню по деревянной лестнице пастором и заметил вдруг свое отражение в осколке выбитого стекла. Он поднял его, и на него оттуда посмотрело вымазанное копотью лицо, не примечательное ничем, кроме глаз, сверкавших яростью, взглянуть в которые было больно. Он еще раз посмотрел на детей – те, как ни в чем не бывало, щебетали друг с другом и играли в догонялки вокруг скамей и алтаря.

Пожар угомонился только через пару часов, когда догорели самые стойкие дома. Когда все кончилось, деревня вновь наполнилась воем женщин, проклинавших захватчиков и топчущихся по курящимся кучам пепла, оставшихся от строений. Мужчины копали общую могилу на заднем дворе часовни. Ритемус отдал полчаса на сборы.

- Как вы здесь оказались? – спросил он, наконец, у Северана, сторожившего подходы к деревне.

- Мы отступили. Думали, что ты погиб. Нас отправили на разведку перед рассветом, искать спасшихся, но напоролись на этих минатанцев. Их было больше, и мы путали следы, пытаясь оторваться. Нам это удалось, а что произошло дальше, ты сам знаешь.

- А там как дела? – осторожно кивнул Ритемус в сторону передовой.

- Повстанцы отступили и теперь из города идут подкрепления, но еще один подобный натиск, и, боюсь, всему бравому повстанческому движению придет конец. Впрочем, как и всей вашей стране, - и тут же добавил:

- Я обратно не пойду. Своя жизнь мне пока еще дорога, и я лучше буду драться плечом к плечу со своими людьми в лесах, чем ходить под генералами повстанцев, положивших гораздо больше людей, чем следовало.

Ритемус стиснул зубы и спросил лишь одно:

- Дорога в город свободна?

- Кажется, да. Неральд бегал туда, сказал, что никого не видел.

Пошел снег, слепивший вокруг приумножившихся в числе покойников белые могилы, и по истечении отведенного времени пастор зазвонил в колокола, разнесшие свой траурный зов над пепелищем. Ритемус встал за кафедру, и когда все присутствующие расселись, сказал:

- Я понимаю вашу скорбь и скорблю вместе с вами по людям, не заслужившим, чтобы их расстреливали безоружными. Однако времени у нас мало. Минатанцы еще не знают, что их разведчиков убили, и рано или поздно они спохватятся, когда те не вернутся в назначенный срок и придут сюда, чтобы отомстить. Поэтому вы должны уходить сейчас же. Направляйтесь в город – дорога туда все еще в руках нашей армии. Вас эвакуируют и отправят на юг, подальше от войны. Не ждите там сытой жизни, однако вы будете знать, что вашим жизням ничего не угрожает. О ваших убитых мы позаботимся сами. Идите с миром.