Быть может, что-то его выдало или минатанец услышал другой посторонний звук, который могли издавать предметы под влиянием ветра, но тот замер на секунду, и натянутые нервы Ритемуса не выдержали. Он вскочил, пнул коленом врага в зад с расчетом, что тот упрется мордой в шинель трупа и не сможет закричать, и навалился, целясь ножом в затылок. Встав, он обнаружил, что попал под лезвием под самый шлем, и с облегчением выдохнул. Он бросился обратно, подхватил вещи, понесся мимо трупов, отгоняя желания еще помародерствовать, и совсем скоро спотыкался о выпирающие корни деревьев. Временами он останавливался, прислушиваясь к погоне, которой не было – будто бы он был призраком, будто он погиб для всех так же, как они для него, и кто-то отдал приказ забыть о нем, предоставив самому себе и выбросив из гущи перешедшей в другое измерение битвы.

Скоро силы оставили его, и ноги едва шли по стелящемуся одеялу перьев, переплетаясь и подкашиваясь. Пересиливая себя, он перебрался через очередной холм, чтобы отдохнуть, и увидел, что цель его совсем близко. Это был небольшой дровяной сарай, устроившийся у подножия холма, который использовали лесорубы и охотники в качестве перевалочного пункта. Он услышал о нем у местных, горько сетующих на то, что выручка от сбыта древесины исчезнет совсем, если минатанцы завоюют эти дивные места, и Ритемус не преминул спросить, где находится этот сарай, и ему, не задавая вопросов, все чистосердечно выложили, ничего не подозревая. Убежище, сомнительное, но единственное в округе, было найдено, и теперь Ритемус спускался к нему, одновременно не сводя прицел с дверного проема. Снег не нес отпечатков чужих ног, и внутри не звучали голоса. Ритемус кинул в дверь булыжник, залегши в желобе высохшего ручья. Никто не открыл. Тогда Ритемус вновь подкрался, распахнул ударом ноги дверь и отскочил. Ничего. Внутри было абсолютно пусто, не считая штабеля дров, грубо сколоченного стола и пары табуретов.

Ритемус сел, откинулся к стене, и закутался в шинель. Холод отступил – внутри было чуть теплее, и шинель неплохо держала тепло, только промокший в крови рукав предательски леденил руку тяжелым панцирем. Он попытался собраться с мыслями, но те, едва придя на ум, вдруг разбегались, и их вновь приходилось хватать за хвосты. В задумчивости он стал раскачиваться на табурете, и тот, сначала еле слышно, а потом все противней, заскрипел. Как ни странно, это помогло ему выстроить оптимальный маршрут возвращения.

Снаружи что-то резко скрипнуло, и он застыл, задержав дыхание. Скрип повторился – это была заледеневшая ветка, дрогнувшая под натиском ветра. Ритемус продолжил раскачиваться на табурете, теперь уже без мыслей, и взгляд его блуждал по кругу, и всякий раз его взгляд натыкался на дрова. Желание разжечь костер было почти непреодолимым. Накатывающий волнами холод он терпел, но темнота сгущалась вокруг него, обволакивала и сдвигала к нему стены, а за стенами свистел ураганный ветер и ломал с сухим треском ветви, глухо падающие на крышу. Огонь бы разогнал торжество теней, и даже не самоубийственность подобного поступка, а страх сдвинуться с места останавливала его. Почему-то казалось, что если он встанет, то не сможет оставаться здесь, и вынужден будет продолжить путь. И он сидел, закутавшись еще сильнее, облаченный в кокон тьмы, изредка прорезаемый лунным лучом, крадущимся через маленькое окошко у него над головой. Скоро разумом завладело безразличие к страстям, бушующим во внешнем мире, и он закрыл глаза – не то пытаясь заснуть, чтобы скоротать время до утра, не то боясь темноты. «Какая роскошь – быть убитым во сне», - вспомнились слова некоего мудреца, и Ритемус невольно улыбнулся. Действительно, тебя убили, а ты где-то там, в лучшем мире, считай, прошел туда бесплатно, без надлежащих всякому смертному предгибельных страданий, страхов, переживаний, и после смерти, если сознание существует после нее, у тебя перед глазами не будут вставать эти картины, полные ужаса, самые страшные секунды жизни, когда сознаешь, что сотворенного за все годы уже не изменить – не извиниться перед обиженными, не отдать милостыню нищему, который умер холодной военной зимой, оттого, что ему не хватило мелочи на хлеб; не спасти искалеченных раненых на поле боя, которое вспахивает вражеская артиллерия… Потому что ничего этого не было. Душа чиста перед всеми, и ты, совершенно не обремененный проблемами экзистенции, знаешь, что они тоже здесь и не держат ни на кого зла.

Затем мелькнула мимолетная мысль, чтобы уйти в горы и там партизанить. «Много я там один навоюю», - с иронией заметил он и вновь погрузился в безмыслие. Веки тяжелели, и мягкие руки сна ненавязчиво увлекали в свои пучины, и вдруг его будто обожгло: Таремир!

Он вытянулся и вновь обмяк. Впервые за долгое время он вспомнил про него. Где же он сейчас? Жив ли? Ритемусу стало даже немного стыдно из-за такого забвения. На той войне Таремир сопутствовал ему всегда, пока Ритемуса не отправили домой после ранения, а сам воевал еще полгода, хотя положенный срок службы уже вышел, и даже ни разу не использовал свой отпуск, хотя у него за фронтовую выслугу накапало чуть ли не два месяца. Он относился к защите Родины еще более ревностно, чем его друг, пусть у него было много чего, ради чего следовало жить, и в первую очередь, семья. Сколько раз они спасали друг другу жизни, сколько раз вступались друг за друга, когда фалькенарцы отрезали линии снабжения и нормы пайки урезали чуть ли не в три раза, когда каждый подозревал другого в том, что у него в тарелке суп наваристей или он взял несколько галет вместо двух положенных…. Ритемус знал: если Таремир жив, он навряд ли перешел к повстанцам, потому что не в его правилах было менять свои убеждения, даже если они были гибельны. Он был одним из последних, из тех, кого следовало бы назвать рыцарями, из тех, что ставили честь превыше всего. И наверняка сейчас он держал с последними верными королю полками оборону против многократно превосходящих сил республиканцев в одном из городов на западе Арлакериса. И, возможно, как раз сейчас думал, что Ритемус сгинул там, под Гиремасом. Его вдруг замучил вопрос: ищет ли его Таремир или смирился с его гибелью?

Вспомнились послевоенные дни, когда раз в неделю собирались они - последние из первоначального состава взвода - и поминали павших. Обнимались и нередко плакали, будто не виделись вечность, вспоминали мясорубку под Хэльфёдниром, когда каждая сторона за две трети суток потеряла в результате массированных многочасовых артобстрелов, превративших цветущую долину в подобие ада, и бесчисленных атак и контратак по полсотни тысяч убитыми и ранеными на этом участке фронта. Именно после этого события резервы армий серьезно истощились и впервые генералитеты задумались о перемирии, а от взвода Ритемуса остался едва ли десяток человек. Бесславную и горькую победу пережили лишь четверо, а начало гражданской войны – лишь Таремир и Ритемус. Видно, кто-то наверху решил, что тем двоим отпущено слишком много лет на земную жизнь, и однажды на заводе, где они работали, взорвался паровой котел. Заживо сварилась дюжина рабочих, в том числе и их сослуживцы, и тогда Ритемус с Таремиром словно проснулись и поняли, что и в мирной жизни есть свои ужасы. И такие же обиженные на короля, вернувшиеся с не выигранной никем войны, которые долго приспосабливались к мирной жизни и просыпались при каждом грохоте, заслышав в нем взрывы снарядов – именно из-за них началась эта война, когда они поняли, что вокруг ничего не изменилось, что стало лишь хуже, а с ними поступили как с баранами, которых погнали на убой, а затем выкинули в яму гнить, потому что не успели продать.

«Как только выберусь отсюда, найду его», - решил Ритемус, и вновь закрыл глаза. Теперь сон никак не шел, и Ритемус, обозленный, заметил, как облизывает пол слабый солнечный луч. Он подставил под него конфискованную у мертвого офицера карту, и долго рассматривал ее, отвлеченный собственный мыслями, и наконец, решился.