- А что с пленными? – спросил оказавшийся рядом Реналур.

- В расход. Они уже слишком много знают.

- Ритемус! – чуть ли не взвизгнул пастор. – Они же не минатанцы, чтобы с ними так обращаться. Это…

- Можете исповедовать их, если хотите. Я не могу оставить их жить, - они видели, сколько нас, как мы вооружены. А теперь знают, что мы собираемся делать. За нами могут выслать отряд, и пусть нас не найдут, они выйдут в тыл нашим войскам. Здесь не место милосердию. Я и так пытаюсь сохранить вашу паству, а вы даже не поблагодарите меня.

- Благодарить! – всплеснул руками пастор.

- Делайте, что хотите, пастор. На моих руках много крови. А скоро и сам Иттерим будет завидовать мне. И знаете, что? – выпалил он. - Я только что убил нашего тяжелораненого солдата, который истек кровью. Он очень мучился, бился в конвульсиях, но не умирал. И я избавил его от мучений. Вот вам пища для размышлений о том, кто я есть.

Оставив побледневшего до цвета снега пастора, еще четверть часа Ритемус вел допрос, но не узнал ничего полезного для себя, хотя в глобальном плане новости были. Он записал их в планшет и попрощался. В тот же миг его солдаты схватили пленных и искололи их, умоляющих о пощаде, штыками.

Пожалуй, только пастор не одобрял его действия.

Следующие три недели окончательно вернули Ритемуса к режиму, который он соблюдал два года назад. Однако ныне масштабы были куда больше – иногда бывало, что за сутки отряд вступал в две стычки по собственной воле. Еще два склада, несколько конвоев на фронт, схватки у станций и деревень – когда все осталось позади, никто из партизан не мог подумать, что они способны на такое. И главное, что ни в одном из сражений они не проиграли. Спустя пять или шесть дней после нападения на первый склад на железнодорожной станции и два нападения на деревню, где квартировался противник и конвои, до канцев дошло, что к востоку от запасной железнодорожной линии обосновался противник, которого недооценивать не стоит. Выставленные посты и подкупленные люди в деревнях доложили, что к одной из железнодорожных станций двигается то ли две, то ли три роты противника – данные разнились, и к утру восьмого дня противника удалось завлечь к одной из опустошенных ранее железнодорожных станций, и связав его боем, расстрелять из минометов. В то время как республиканцы были защищены складами, националистам негде было спрятаться в негустом подлеске, ярко выделяясь своими шинелями на белом фоне. Спустя несколько часов силы наступающих истаяли, но и амуниция у бойцов Ритемуса стала подходить к концу, и он принял решение отступить в лес. К вечеру вернулся один из бойцов, посланных в деревню на разведку – из города шла еще одна рота, которая должна была усилить имеющиеся антипартизанские силы. К концу суток пятнадцатью километрами севернее, батальон Ритемуса из засады разбил и это подразделение. Все продолжалось меньше часа, а с его лица не уходила злорадная ухмылка довольства – в конце концов, у него было огромное преимущество – подробные карты и люди, знающие местность. В его отряде были люди со всех концов провинции, которые порою буквально излазили окрестные холмы.

В это время Ритемус писал что-то вроде дополнения к воинскому уставу в соавторстве с Тумасшатом. Оно основывалось на старом и неписанном уставе, которого придерживался отряд в первом походе. Теперь помимо вскидывания руки, согнутой в локте, как это принято в Республиканской армии, он добавил и короткий поклон, принятый в императорской армии, а в повседневной жизни у минатанцев, валаймов и прочих северных народов обозначающий знак уважения к старшим. Относительно языка тоже пришлось сделать особое замечание – некоторые ополченцы говорили на арлакерийском из рук вон плохо и помимо простых слов и коротких приказов на титульном языке они мало что понимали. Отныне приказы вне боя дублировались сразу на двух языках, общение и вплоть до младшего офицерского состава было разрешено на валаймском наречии.

Новые люди привнесли новые веяния – кто-то привез с собой деревянные ритуальные маски, отпугивающие злых духов, кто-то рисовал их на лице подручными материалами – грязью, травой и кровью. В паре боев это дало плоды – канцам, как и всем цивилизованным людям, был чужд суеверный страх, но плененных не покидало опасение того, что накрашенные дикари придумают для них мучительную смерть или прямо на поле боя начнут отрезать скальпы или уши. Ритемус запретил первые после того как посмотрел на одну и понял, что они ограничивают поле зрения.

Маска была красивой, закрывала почти все лицо, что, с одной стороны, могло даже помочь от осколков, но сделана была из мягких пород дерева и не слишком добротно отесана. Несколько случайных и несильных ударов могли оставить ссадины или загнать под кожу щепки. А так ее не стыдно было держать где-нибудь в рамке над домашним камином. Две овальные щелки для глаз, обведенные красной краской, на широком и высоком лбу множество переплетенных красных и зеленых завитушек, в пустотах которых терялись крупные точки тех же цветов. Нос слегка выделялся над поверхностью, для дыхания в нем была целая щель на месте ноздрей. От резного подбородка до рта в ряд шли три красные точки. На лбу смолой крепился ряд бычьих шерстяных волос. Эта маска была из простых. Другие были вычурнее – с выражениями злобы, со скошенными глазами и скалящимся ртом, у которого краской дорисованы клыки.

- Красиво, да. Но в бой жалко такую вещь брать, - подытожил он и отдал маску бойцу. Затем повернулся к Тумасшату, - Зато канцы будут знать ужас в лицо. И даже по имени.

- Люди говорят, в Лимунаре в подобных каратели по деревням разъезжали, - сказал тот. – И оттого эти маски мне напоминают о них. Другие тоже, как увидят эти маски, про смерть вспоминают. А ведь эти маски не для того, чтобы убивать.

- Но я что-то не припомню таких в наших местах.

- Это ты верно заметил. Я тоже не помню. Видимо, те тоже из глухих деревенских, вроде нас, в богов веруют.

- За два года так никто и не вернулся?

- Из плена? – Тумасшат угрюмо покачал головой. – Солдат видел, в шинелях возвращались, а наших, деревенских, ни одного так и не видел. Говорят, что кто-то из деревни под Лимунаром вернулся, но то ли поседел от страха и с людьми не знается больше, то ли помер сразу – мучали его, то ли что еще. Слухи, слухи одни. Ни одного не видел.

- И все же я не пойму, почему они так с вами… - задумчиво протянул Ритемус, - у вас, насколько знаю, кровно-племенная связь еще сильна.

- Ну вы же с канцами друг друга убиваете? Значит, и им можно. А на деле – предателями нас считают некоторые. Потому что к арлакерийцам переметнулись, а не ушли за горы. А с чего нам уходить, если мы тут сотни лет живем? Нас не трогали, и мы никого не трогаем, нам пустая война ни к чему.

Пожалуй, только в эти дни они смогли найти время поговорить по душам. Все те, кто участвовал и в первом походе, делились воспоминаниями и переживаниями, сравнивали, вспоминали погибших. Только пастор обычно держался в стороне – не хотел пересекаться с Ритемусом, общаясь с ним только по служебной необходимости. На это Ритемус не уставал поддевать его, находя это нежелание прощать и понять его действиями глупыми.

- Ритемус, вы снова портитесь. Власть вас портит. Вы снова считаете, что ваше слово – единственно верное.

- Нет, пастор. Вы ошибаетесь. Не только мое, но и слово генерала Гальгатуса, - перед последними словами он выдержал театральную паузу, найдя выражение лица пастора комичным. После этого периода напряжения ему наконец удалось расслабиться, и поэтому на неуместные во многом замечания пастора он отвечал очень ядовито. – Я бы осторожничал, будь у меня время. У нас разные акценты – я делаю упор на спасение тел, если говорить в продолжение моих слов, а вы – душ. Если кого-нибудь из вашей паствы обидят, что вы сделаете?