Ритемус стоял в дверях, опершись о косяк. На душе было гадко – ведь он соврал, что не врет. Подло. Подло, смешно, но нужно. В известном смысле он не соврал – каждый день по несколько беженцев, среди которых были и валаймы, убивали мародеры. Но целенаправленно неарлакерийцев в городе пока никто не убивал. Насколько он знал.
План зрел в голове еще со вчерашнего вечера, после мысли о полезном ранении Аумата. Ритемус не собирался никого вести на передовую в Рателан на убой. Нет, он продолжит партизанскую деятельность, добьется у Гальгатуса разрешения, чтобы во главе сотни или двух бойцов громить вражеские тылы. Быть может, погода сыграла свою роль, но чем сильнее завывала вьюга, тем сильнее черные мысли убеждали его в том, что на севере республиканцам не выстоять. Он не мог понять причин этих мыслей, ведь объективно мало что могло помешать отражению натиска. Но нет – внезапно приспичило просчитать время и расходы, чтобы добраться до минатанской границы. А этих людей, уведя отсюда, он спасет. И пусть в Минатан к ним действительно будут скверно относиться - все одно лучше, чем смерть.
Хоть бы никто не услышал его мыслей…
- Мне кажется, получилось, - выдернул его из омута размышлений Тумасшат.
- Они услышали тебя?
- Я сказал, что ухожу. Булевис и мои люди поддержали меня, и остальные тоже одобрили это. Теперь все вести разнесутся очень быстро. Оказалось, что в Рателане был чей-то родственник, который недавно бесследно исчез.
- Очень кстати. Ты все верно сделал. Главное, чтоб они поняли, что война уже здесь. И самое страшное – мы не соврали.
Утром в больнице повторилась та же сцена, что и вчера. Ритемус, его охрана и Тумасшат прорвались, растолкав всех санитаров, медсестер и врачей, пытаясь выяснить, где Аумат, и что с ним. Когда они прошли на второй этаж, облепленные вцепившимися в руки медсестрами и врачом, то им наконец сказали правду: Аумат пережил клиническую смерть в ходе не совсем удачной операции. Разъяренный, Ритемус едва ли разбирал слова, и понял лишь, что пуля была извлечена, но был задет сосуд или нерв, что повлекло ухудшение состояния пациента.
Им разрешили на него посмотреть, вернее, Ритемус заставил разрешить: в тесной палате с желтыми потрескавшимися стенами, в окружении десятков таких же тяжелораненых, лежал он. С закрытыми глазами, обставленный капельницами, словно отпевающими священниками, и словно бы спал. Так оно и было, - заверил врач и попросил их удалиться. Минор-легионис с минуту молча смотрел на своего ординарца, и ушел.
С этого момента время потеряло свои очертания. Тумасшат, взбудораженный произошедшим, теперь с головой ударился в агитацию. Он ездил из деревни в деревню и произносил речи, похожие на ту, которую он сказал ранее. Ритемус же напротив, стал куда менее словоохотлив, и спустя несколько дней заметил, что к нему стали относиться по-другому, хотя объективно ничего не поменялось. Единственное слово, которое он мог подобрать для определения поведения – сдержанное. Пропали некоторые вольности, которые допускали в его отношении его подчиненные – участники Похода. Тот же Тумасшат не заводил более туманных разговоров, но появлялся, спрашивал или докладывал о чем-нибудь, и исчезал. Ритемуса это тревожило – единственное объяснение, которое он мог дать, что остальные считали или знали, что потеря Аумата для минор-легиониса значила многое. Сам он не мог ответить, так это или нет. За долгие годы он привык знать, что все в этом имеет свойство заканчиваться - люди, вещи, ситуации. И со смертью чего-то собственная жизнь не заканчивается, каково бы это что-то или кто-то близко не было, напротив, с угасанием одного начинается рассвет другого. Пусть угасшее останется воспоминанием, хорошим или плохим, пусть послужит уроком – горьким, но неизбежным. Однако не каждому дано это понять и принять, и смерть или болезнь другого человека часто становятся барьером, за которым жизни нет. Ритемус осознал это еще во время Фалькенарской войны, непозволительно поздно, как он считал, и ныне же действовал так, как это было, пока Аумат был рядом. Отправлял донесения Гальгатусу или же просто что-то взять в общественной столовой. Что было лишь непривычным – теперь вместо «Аумат» нужно было произносить «Реналур» или «Йакалан», что требовало некоторых усилий.
И все же чего недоставало – наверное, вечных монологи и рассуждения Аумата ни о чем, некоторого ребячества и комментирующего бубнежа под нос. Реналур и Йакалан были и оставались людьми, позабывшими про мирную жизнь – от обоих не было лишнего слова, и в квартире, когда Ритемус не говорил, царило молчание. Немногочисленные реплики, которыми перебрасывались его ординарцы, были не в счет. Еще все почему-то избегали вообще упоминать Аумата, словно он был уже мертв. Однажды пастор запнулся, случайно для себя заведя разговор на эту тему, и Ритемус безжалостно засыпал его колкостями, едва не выказывая открыто свой гнев, и предложил пастору поехать в город, чтобы отпеть ординарца, а потом язвительно спросил, как же на самом деле религия относится к погребениям заживо, и прежде чем священник успел ответить, стремительно вышел из храма.
…Этим вечером они вновь ночевали не дома. В деревне близ Лимунара им любезно предоставили небольшую избенку. Пожалуй, единственным украшением ее было древнее кресло-качалка, куда Ритемус и опустился, сняв шинель. Он бездумно раскачивался взад и вперед, потом представил, как он выглядит со стороны, и решил, что ему недостает трубки. Это напомнило ему о Северане. Наверное, это кресло было бы любимым местом фалькенарца.
Он и вправду чувствовал себя разбитым и старым. Хотелось только одного – покоя, чтобы на неделю-другую он и остальной мир позабыли друг о друге, чтобы эта свирепствующая за окном вьюга, уже третья по счету за неделю, стала непреодолимой стеной между ними. Но он не мог позволить себе расслабиться, отчего-то ему казалось, что, расслабившись, он потеряет связь с реальностью, и восстановить ее уже не сможет. И потому не исчезало ощущение, что он вот-вот разорвется от скопившегося напряжения, словно динамитная шашка. Знать бы только, сколько еще тлеть запалу, и не разгорится ли он внезапно от внешнего воздействия?
В отгороженном деревянной перегородкой углу комнаты бренчал посудой Йакалан, Реналур, судя по глухому стуку и шороху, набивал печку дровами. Ритемус поежился, вдруг почувствовав холод, который до этого не замечал, взял табурет, достал планшет, и разложив бумаги на столе, начал заполнять отчет. Тринадцатый день, деревня N. Население настроено доброжелательно по отношению к республиканской власти, есть добровольцы, четыре человека
- Реналур, есть банка и щепки? А лучше свеча, - спросил он. Найденная свеча почти догорела донизу, фитиль отсырел, и пламя дергалось, не давая достаточно света.
- Сейчас поищу, - раздался хриплый голос и стук буфетных створок. В список Ритемус занес еще четыре деревни, которые они посетили сегодня. Перечень, список с фамилиями и именами добровольцев и их росписями прилагается. Четырнадцать человек всего. За все время с приезда Ритемуса в армию записались сто семь человек из пятнадцати деревень. Много ли это или мало?
Его мутило от этой однообразной писанины. Посещение каждой из деревень ничем не отличалось. После посещения Ритемусом деревень добровольцы отправлялись в деревню пастора, назначенную сборным пунктом, куда раз в сутки приезжали грузовики, на которых будущие солдата Республиканской армии ехали в тренировочный лагерь под городом. Ритемус застал то время, пока новоприбывшие рассаживались по машинам, и ради интереса спросил, почему они пришли. Кроме саморазумеющейся борьбы за родную землю основными причинами были романтические взгляды на войну, в силу которых юноши, побегав под огнем, надеялись стать мужчинами, и голод. Голод, который был везде – от самого провинциального центра до глухих деревень. Еды не было нигде. Посевные площади и лесные плодоносящие деревья и растения погибли, звери ушли на север и восток, и до второй фазы войны Север спасался импортом. А теперь, когда все продовольствие шло на пользу фронта, Лимунар и Рателан с их областями оказались предоставленным самим себе. На улицах Рателана ежедневно умирали десятки людей от голода и жестоких холодов, и в каждой деревне жаловались на недостаток продовольствия. Даже здесь им дали только воду из растопленного снега, и ящик солонины и хлеба, которые он приказал Йакалану поставить в багажник, пришелся очень кстати. И он был вынужден это записывать, все жалобы населения, хотя те же самые данные, - он знал точно, - предоставлялись агитационными командами, если они побывали в населенных пунктах до него.
