Откровения мира рисовались для меня и на потолке дома, в комнате, где стояла моя кровать, а раньше была подвешена люлька. Хотя потолок часто и аккуратно белили, на нем я с легкостью обнаруживал графические композиции и разводы, вызывавшие фантастические ассоциации, как будто они проецировались из тьмы будущего. Не менее интересными казались и морозные узоры зимой на двойных окнах. Еще более впечатляли хороводы бесконечного кружения мохнатых снежинок во дворе. Они порождали неповторимые ритмы в голове, настраивали на размышления и тревожные ожидания, но всегда приземлялись совершенно невозмутимо.

Все это бесцеремонно и образно комментировал ВГ. Он не был моим близнецом, скорее хулиганистым приятелем, сообщавшим о многом грубо, но увлекательно. При этом я нередко считал его собственным внутренним творением, продуктом тайных размышлений. Меня привлекали его оригинальные заключения, по какому бы поводу они ни возникали. Например, он утверждал: если появилась мысль, значит, мир уже изменился, а новая, вовремя пришедшая мыслительная конструкция, способна радикально изменить будущее. Мне трудно было представить тогда, что предсказательный и мыслительный потенциал ВГ окажет влияние не только на восприятие мною мира, но и на выбор профессии. Я не догадывался, что в моем будущем произойдет пересмотр собственных впечатлений и наступит глубинное переплетение с активностью ВГ.

Временами мне являлись «летательные» сны, в которых возникал целостный охват мира, взгляд простирался бесконечно вширь, а сам я с легкостью поднимался в манящую высь. Это отличалось от обыденной жизни, будто мною просматривался художественный фильм или пьеса. Иногда я непроизвольно пытался дать себе задание повторно увидеть подобный сон. Увы, билеты на такие «спектакли» не продавались. Если повторение все же происходило, я чувствовал себя в эти минуты более счастливым без всякой причины. Только одно настораживало и заставляло задумываться: почему после пробуждения я не мог точно воспроизвести увиденные цифры или стихи, как будто они были совершенно секретным кодом ключевой военной операции?

Столь же загадочным было и то, что из разнообразных узорных начертаний на стеклах, потолке или среди облаков на небе я различал законченные контуры, имеющие смысл и какую-то строгую закономерность. Это можно было расценивать как оставленное кем-то специальное послание для меня и моего ВГ. Мой внутренний собеседник комментировал эти видения и сообщал мне их смысл в форме кратких, энергичных выражений. Он активировался непредсказуемо, невозможно было заранее угадать, когда и в каком виде он даст о себе знать. Вот только что он прозвучал с поучениями как бы от лица моей мамы, потом стал смутно похож на говорливую соседку, а вот уже «проявился» как виртуальная копия какого-нибудь литературного героя из увлекательных сочинений Александра Беляева – великого и неподражаемого фантаста.

Но в детстве все это было для меня не таким значимым, каким стало на стадии взросления. Я не мог предполагать тогда, какая великая загадка заполнит всю мою сущность в будущем и насколько важным будет поиск ее решения.

Я вышел во двор дома, хлопнув наружной дверью. На это тотчас отреагировал крупный пес, овчарка по кличке Джерри, привычно и уверенно явившийся на авансцену двора из своего персонального жилища. Он помотал головой с оскаленными зубами, встряхнулся всем телом, как бы привыкая к бодрящему холодному воздуху снаружи. Наш дворовый сторож проживал в основательно утепленной будке возле бревенчатого коровника и высовывался оттуда, как заводная кукушка из часов, всякий раз, когда раздавались подозрительные шумы или хлопала дверь пристройки к дому, которую все называли сенями. Он выбрался наружу, громыхая легкой цепью, связанной с кольцом, способным скользить по обводному тросу. Эта привязь, конечно, ограничивала свободу, но давала Джерри возможность передвижения почти по всему периметру двора. Я выбежал в своем овчинном тулупчике на крыльцо, спустился по ступеням и преподнес Джерри его заветную миску с теплой собачьей едой. Лохматый любимец всей семьи благодарно лизнул мой нос шершавым языком и деловито приступил к трапезе.

Смотреть на это было так же увлекательно, как на что-то бегущее или горящее, поэтому я задержался надолго. Меня завораживало зрелище точных движений этой хорошо настроенной «машины» для поглощения пищи. Пролетели минуты, я засобирался обратно в дом, как вдруг услышал на улице за массивными столбами ворот скрип снега от торможения саней. В закрытую плоскость узкой двери, предназначенной для входа людей, раздался гулкий стук, и зычный голос прокричал:

– Хозяева дома?

– Как не дома, – иронично пробормотал в ответ кто-то внутри меня, хотя возможно, это я сам и подумал…

Я протоптал цепочку следов к воротам, поглядел в щелку и узнал дядю Шуру. Джерри громко и басовито залаял, а через минуту на крыльцо вышел отец. Он попросил меня открыть вход для дяди Шуры. С трудом повернув тяжелую щеколду с кольцом, я впустил гостя – широкоплечего, мощного и плотного как боровик, невысокого развозчика товаров. Следом за ним влетел мордастый пес, почти весь белый, с несколькими темными пятнами по телу.

– Убери псину, а то Джерри его отметелит! – прокричал отец.

– Назад, Моряк! – рявкнул дядя Шура.

Но поздно, Моряк уже успел подскочить к Джерри, и мы ждем от нашего пса свирепой реакции на поведение наглого пришельца. Однако никакой драки не произошло. Случилось нечто другое, озадачившее всех, – собаки внимательно обнюхались, а Моряк начал умилительно повизгивать. Джерри тоже повел себя странно, он играючи толкнул Моряка в грудь, радостно гавкнул, не укусил его, а дружески лизнул в мордаху, что было похоже на встречу двух близких родственников после долгой разлуки. Они оба закрутились в странном танце, а потом Моряк неожиданно нырнул в большую будку нашего пса. Джерри воспринял это как игру и влетел следом. Потом они сидели там довольные, лишь периодически выставляя носы наружу, отодвигая завесу на входе. Я смотрел на все это, и мой ВГ бесстрастно комментировал ситуацию:

– Да-а-а, собаки выглядят умнее людей. По крайней мере, они быстрее учатся понимать друг друга.

Я не смог удержаться от ехидного встречного замечания:

– Если бы я имел такой же нюх, как Джерри, то очень многое воспринимал бы без лишних размышлений. А поскольку органы чувств у людей слабее собачьих, приходится во всем искать смысл и даже с кем-нибудь спорить.

Мне давно было ясно, что можно вступать в общение с этим «существом», сидящим внутри и любящим иронизировать. Видимо, я получал удовольствие от диалога внутри себя, даже если он возникал непонятно с кем. Но сейчас этот хитрый ВГ замолк, а я опять подумал: зачем же, черт возьми, сам себя ловлю на чем-то несуществующем?

Все, кто был во дворе или выглядывал из окон, удивились собачьему рандеву, только дядя Шура взмахнул рукой и хлопнул себя по колену, как будто собирался исполнить танец досады. А потом, расплывшись от пришедшей догадки, сказал:

– Так они уже два года назад познакомились. Я привозил Моряка щенком, и он понравился вашему Джерри, тот его даже не хотел из будки выпускать. Значит, по запаху узнал дружбана…

Все засмеялись.

Дядя Шура приходился племянником моей маме. Он был работящим, веселым и бесхитростным. В его поведении проявлялось своеобразное остроумие, он мог точно и тонко что-то подметить, но выражался обыкновенно и крайне просто, что отражало его природный ум и в то же время нехватку хорошего образования. Моя мама относилась к нему покровительственно, поскольку была ему еще и крестной матерью. Он слушался ее и не перечил, называя по-простецки «хрёсной». В поездках зимой он всегда управлял лошадьми стоя, широко расставляя ноги-колонны в санях-розвальнях, не шелохнувшись даже на крутых поворотах. Минут через десять он вышел из нашего дома и призвал Моряка покинуть будку, чтобы ехать дальше. Пес с неохотой вылез наружу, перед уходом полакал бульон из миски хозяина. Они трогательно попрощались с Джерри, коснувшись друг друга носами. Еще миг, и Моряк прыгнул в розвальни, устланные мягким сеном. Вместе с дядей Шурой они умчались прочь, прощально скрипнув полозьями. Вот тут-то и случилась памятная история моего познания шуток сибирского мороза.