Живи и дай жить другому существу.
Вокзал Нью-Дели!
Внутренний голос не подвел. Поезд прибыл через три с половиной часа и отправился в путь через десять минут. Никого не ожидая. Хороша бы я была, если бы доверилась объявлению!
Толпа с мешками, сундуками, узлами, младенцами и чемоданами нахлынула как цунами. В тесноте и давке, с сумкой наперевес, я протиснулась в вагон. Для меня, когда-то советского человека, бравшего приступом колхозный автобус деревни Кибирево, ничего особенного в плотной толчее не было, а у редких европейцев на обескураженных лицах читался шок.
В окнах поезда были решетки, чтобы люди не залезали в окна занимать места. И чтобы дети не выпали на ходу. Рамы со стеклами подняты, и под потолком в каждом отсеке работали на полную мощность, гоняя лопастями пыль, три вентилятора в металлических клетках, защищающих человеческие конечности от травм. Имеющие дорогую обувь – кожаные туфли или модные кроссовки – перед сном ставили ее на вентиляторы, чтобы внизу обувь не украли.
Все старались как можно тщательней оплести багаж специальными цепями и закрепить покрепче к металлическим конструкциям полок навесными замками. Я присмотрелась к приспособлениям, отличающим опытного путешественника от новичка, сидя на платформе, и купила замок и дорожную цепь у разносчика, не столько для безопасности багажа (ценностей не было), сколько для маскировки.
Я была новичком, и мне везло. В постукивающем по шпалам вагоне было не так уж и тесно – по индийским меркам. Проводник полагался всего один на десяток вагонов. Принадлежность к «серьезной» должности на государственной дороге обозначали плотно застегнутый, несмотря на жару, шерстяной пиджак, галстук и папка со списком пассажиров в руке. Он сверил билет, а я поинтересовалась: «Когда мы будем в Калькутте?» Проводник поднял на меня тяжелые веки смертельно усталых глаз и ничего не ответил. Чтобы не уснуть, он жевал пан с бетелем, ловко сплевывал красную слюну в окно и не улавливал связи действительности с расписанием. За два дня пути я его больше не видела.
Соседками оказались четыре католические монахини. Стиль одеяний – Европа, XIX век. Закрытые темные платья с длинными рукавами из плотной ткани – чистые, накрахмаленные и тщательно выглаженные. Волосы прикрыты серыми полотняными косынками. Белый кант сиял как снег на фоне темной кожи грубоватых лиц.
Запас английских слов у немолодых христовых невест был невелик. У меня знаний не было вовсе. Лингвистический парадокс: чем хуже по-английски говорили собеседники, тем лучше я их понимала.
Старшая монашка, тепло улыбнувшись, вежливо интересовалась, куда я еду, спросила о вероисповедании, о семье, о том, люблю ли я Иисуса…
– Which country? – прозвучал традиционный вопрос из уст младшей. Тихо сияли ее иконописные черные глаза. Меня так сотни раз спрашивали в Дели.
– Russia. – Ответ я уже заучила наизусть.
По выражению лица я поняла, что слово ей ничего не говорит.
– Soviet Union. – Я выдала другую версию. Но общее искреннее недоумение не рассеялось. Женщины задумчиво переглядывались друг с другом и по-прежнему с любопытством смотрели на меня. Они ожидали объяснений.
– Moscow. – Попытка номер три тоже оказалась безуспешной.
Я смотрела на темнокожие широкие лица, и меня осенило, что в монастырь они попали в детстве, и, скорее всего, из‐за голода или неурожая, а может быть, их родители погибли. Довелось прочитать: спасением сирот всю жизнь занималась святая Тереза Калькуттская. Светское образование, верно, закончилось в третьем классе. Научились чтению Евангелия, основам гигиены и петь церковные гимны и – хватит, что еще нужно в монастыре?
Пытаясь мне помочь, женщины называли знакомые им страны: England, China. На листочке бумаги я схематично нарисовала Англию, Россию, Индию и Китай.
– Надо же, между Англией и Китаем, а мы не знали. Наверное, очень маленькая страна, – на корявом английском, осваивая новую географическую информацию, сообщили мне добрые монахини.
Да уж… Принять как данность, что в Индии тысячи, а может быть, и миллионы людей не подозревают о существовании моей Родины, трудно. Мы, русские, с великодержавными замашками, революциями, семидесятилетним «совком», пропагандой дружбы народов, – мы неизвестны и неинтересны огромному количеству малограмотных и безграмотных людей, и если вдруг завтра Россия провалится в тартарары, то здесь многие ничего и не заметят.
Понять можно, принять трудно. Оказывается, и я далеко не убежала, тоже ношу в себе русофильство. От вопросов мироустройства, богоизбранности, «тварь ли я дрожащая или право имею?» до якобы особой духовности русских. И вдруг узнать, что наши мудреные заморочки – пустое белое пятно между понятными для простых индусов странами – Англией и Китаем.
МЫ ИХ НЕ ИНТЕРЕСУЕМ. СОВСЕМ.
Индия замкнута на себе. Англию знают – ведь невозможно стереть из народной памяти, что англичане правили здесь двести лет и эту железную дорогу (как и почти все хорошие дороги) построили они. А Китай, расширяясь, потихоньку откусывает немалые куски территорий, которые не способна контролировать государственная власть страны.
Утро вечера мудренее. Качаются головы на телах, сидящих и стоящих. Чужой непонятный говор. Запотевшее стекло. За ним темнеют черные зубцы пальм, стрелочник с флажками: зеленым и красным; мимо проносится домашний желтый свет придорожного каменного сарая. Шум в вагоне постепенно затихает. Среднестатистические индийцы встают до рассвета, чтобы успеть переделать основную часть тяжелой работы до наступления жары. В полуденные часы впадают в послеобеденное оцепенение. И в поезде народ ложился спать рано. Свет потух. Худенькие пассажиры помещались по двое и даже по трое на лавках. Женщины во сне обнимали детей. Постельного белья не наблюдалось. Мужчины, которым мест не хватило, расторопно расстелив газеты на полу, тут и там укладывались на ночь ровными кулечками. Как бы не наступить в темноте на людей! Спрятав кроссовки под голову, завернувшись в шаль, как в покрывало, по примеру попутчиков, я устроилась на лавке – спать.
На рассвете меня разбудили вопли, способные поднять мертвого из могилы.
В поездах нет вагона-ресторана, а есть вагон-кухня, и с раннего утра подростки в форме разносят чай и кофе в огромных термосах. Чем громче вопят разносчики, чем больше пассажиров поднимут голосистые кухонные мальчишки, тем лучше они выполняют работу. Стараются! Я заглядывала в окна поезда во время десятиминутных остановок и видела, что спят бои там же, в вагоне-кухне, на полу, на кочанах капусты или мешках с картошкой.
– Чай, чай, чаиииииииииий! – пронзительно кричит худосочный пацан, протаскивая по рукам и ногам пассажиров термос почти с себя ростом. Напиток сохраняет температуру кипения: внутри термоса находятся раскаленные угли.
– Коффи, коффи, кофиииииииий! – горловыми переливами надрывается другой разносчик.
– Гарам масала чай! Гарам масала чай! Гарам масала чай! – соловьем заливается третий. Гарам – жгучий, горячий на хинди, а масала – смесь специй.
– Пани-ватер! Пани-ватер! Пани-ватер! – идет на смену продавец пани – воды. Фильтрованная вода продается в пластиковых бутылках. Бесплатно воду можно набрать на станциях в кранах во время остановки, но мне такую воду пить смерти подобно – в ней могут быть кишечные палочки или амебы.
И пошли вереницей коробейники – чем дальше, тем больше. Газеты, журналы, чипсы с перцем, кульки с арахисом, корзины с плодами бледно-зеленой гуавы и гроздьями мелкого сладкого винограда на головах, огромный фиолетовый инжир, продающийся поштучно, свистелки-пищалки, игрушки для детей… Как и у нас, в поездах люди любят есть. Как будто месяц постились. Пассажиры дружно доставали из сумок снедь. В отличие от русских поездов пластиковые и глиняные стаканчики из-под чая, объедки и рваные упаковки непринужденно летели в открытые окна и на пол.
Под вечер в вагон вполз шудра, или неприкасаемый, десяти–двенадцати лет. Ой, извините, неполиткорректно выразилась, слово «шудра» запретил Махатма Ганди. Назовем его далит (то есть «угнетенный» – так их называл Амбекадр, борец за права неприкасаемых) или хариджан (божий человек) – так именуют людей из низших каст в конституции. Грязный оборванный мальчик, сложившись, как цыпленок табака, полз на сбитых заскорузлых коленях по вагону. Он елозил тряпкой под ногами пассажиров по грязному полу и собирал накопившийся мусор и объедки голыми руками. Жуткий взгляд черных диких глаз, казалось, прожигал. Я дала уборщику печенье и мелочь.
