Он выбрал «финское качество», потому что был привязан к нему, как к собаке. Для него это совсем не типично: он настороженно относится к вещам. Почему-то ему всегда казалось, что вещи – это внешние запоминающие устройства, автономные хранители памяти. Расставляешь их по квартире, словно катапульты, которые при соприкосновении выбрасывают тебя в прошлое. И никогда не знаешь где приземлишься, в какое воспоминание вляпаешься.

Хуже всех в этом смысле, конечно, фотографии – маленькие сквозные окошки в былое. Они цементируют прошлое. То, что попало на фотографию, уже невозможно перепридумать или подправить, перезаписать.

Конечно, есть вещи, которые не хранят ничего плохого. Скажем, его турецкая ваза. Он купил её сам. Она не напоминает ему о прошлой съёмной квартире на Дядюшкиной улице, где тёк унитаз, где всегда было полутемно, холодно, и громадные уродливые шкафы нависали над ним, словно предвещая какие-то ужасные несчастья. Нет, к этой вазе ничего такого не успело прилипнуть. И всё-таки она – его мысли и вкусы трёхлетней давности.

Когда таких вещей накапливается слишком много, они захватывают пространство и начинают качать права. Каждый день, стоит проснуться и оглядеть комнату, вещи рассказывают тебе, кто ты есть, точнее, кем ты был раньше, когда их купил. Ты меняешься и вместе с тобой меняются воспоминания в твоей голове. Но вещи – внешняя память – остаются теми же. И в конце концов они начинают тянуть тебя в прошлое. Поэтому он любит рассматривать красивые вещи, но не покупать их, не приносить домой.

А больше всего он любит попадать в чужую память, глядя на предметы из чьей-то жизни. Это легко сделать, когда предметы настолько старые, что почти научились разговаривать и готовы вот-вот ожить, превратиться в цукумогами3. Наверное, чужие воспоминания заменяют ему его собственные, которые большей частью ему не очень-то нравятся.

…Но несмотря на поток писем от Алекса я чувствовала себя как на заграничном курорте. Всё было в диковинку.

Ежедневно в конце рабочего дня мы с Инной списывались и обсуждали, что будем готовить на ужин. Потом встречались и заходили в магазин.

В тот раз мы запланировали испечь яблочный пирог – была пятница. Рецепт был мой, так что я сновала по магазину в поисках подходящих продуктов. С маслом, яйцами и корицей я разобралась быстро, а возле яблок непростительно замедлилась. Я хотела, чтобы начинка получилась ароматной, поэтому по очереди брала яблоки из каждой кучки и нюхала их, ища самый душистый сорт. Инна за это время успевала сходить в хлебный отдел и уже возвращалась с батоном.

Я занервничала.

(«Ты что, заснула что ли? До утра будем здесь торчать?»)

Алекс не любил супермаркеты и постоянно пилил меня за то, что я медленно выбираю продукты.

– Ты устала? Извини, пожалуйста, я уже почти, я уже взвешиваю! – взмолилась я к Инне, кладущей хлеб на дно полупустой тележки, и ринулась к весам, подрезав величаво плывущую в ту же сторону крупную женщину с ярко напомаженными губами.

Но Инна, очевидно, не поняла меня и тоже заволновалась.

– Ой, а я хотела ещё крем для рук посмотреть… Тогда лучше завтра, да?

– Нет-нет, посмотри, конечно, посмотри! Я боялась, что ты уже устала, – пролепетала я.

На кассе расплачивалась Инна. У меня деньги почти закончились, а до первой зарплаты в книжном было ещё две недели. Я и так уже заняла немного у сестры, чтобы не жить нахлебницей. Предыдущую работу я потеряла как раз перед тем, как сбежать от Алекса – попала под сокращение в связи с кризисом.

Складывая продукты в рюкзак, я чувствовала себя очень неловко. Каждый раз, когда Алексу приходилось расплачиваться за наши общие продукты, он старался обратить на это моё внимание. Он любил делать это громко, так, чтобы слышали кассирша и хвостившаяся за нами очередь.

– Сколько можно за тебя платить? – ворчливо спрашивал он. А если кассирша, говоря сумму, обращалась ко мне, поскольку я выгружала на ленту продукты, Алекс, прежде чем протянуть ей купюры, отпускал «шуточку», как он это называл:

– Да вы посмотрите на неё: откуда у неё деньги? Она даже выглядит как приживалка!

Так что я не любила ходить в магазины. Но с Инной всё было по-другому. Мы расплачивались за продукты по очереди. Она знала, что у меня проблемы с деньгами и, стараясь делать это незаметно, в свои дни подкладывала в тележку побольше дорогих продуктов, а в мои – наоборот – что-нибудь подешевле.

В её квартире была маленькая кухня с «бабушкиной» люстрой под потолком: люстра напоминала белую вазу, размалёванную по бокам красными розами, а вместо букета был пучок тусклых жёлтых лучей. Пока я в свете этих лучей чистила яблоки, придирчиво всматриваясь, чтобы не пропустить изъян, Инна замешивала тесто и рассказывала о своем рабочем дне.

В ответ я пересказывала свои диалоги с самыми чудаковатыми посетителями книжного, а потом мы вместе наблюдали, как пирог начинает румяниться за стеклянной дверкой духовки. В такие моменты я думала, что нормальная жизнь – именно такое ежедневное уютное волшебство: пить чай, печь пироги, болтать… И что это не так уж и сложно.

Когда пришло время ехать в контору, где сотрудникам мерещилось чьё-то присутствие в переговорках, у Игоря образовалась срочная работа. Я отбрыкивалась как могла, но «ведь уже обещано», «люди ждут», «мы сами согласились», «и они очень милые ребята». Не могла же я сказать Игорю, что мне попросту страшно ехать туда одной, без него.

Они снимали мансардное помещение в старом доме в Черёмушках. Ещё когда я звонила в домофон, сердце бешено забилось, и меня охватило такое нервное волнение, что, представляясь, я с трудом сдержала дрожь в голосе.

Раньше любая встреча с малознакомыми людьми была такой: я нервничала, и меня захлёстывал глупый беспричинный страх, который я не могла контролировать. Но потом я изобрела один приём, который меня спасал. Скажем, когда я работала в книжном, то с покупателями общалась не я настоящая, а выдуманный консультант книжного зала. У него неплохо получалось, ведь он кое-что знал о книгах, а я пряталась за его спиной и наблюдала. Если он прокалывался, неудачно шутил или сообщал посетителю недостоверную информацию – я тут была совершенно ни при чём. Мне нечего было бояться.

Со временем я стала использовать этот прием, когда мне нужно было встретиться с кем-то вне работы. Я снова становилась выдуманным консультантом, просто консультантом, который закончил трудовой день и вышел из книжного. Это здорово помогало, и постепенно мне уже не надо было специально вживаться в роль – нужный человек, которого я предъявляла миру, обнаруживался быстро и сам собой.

Но иногда происходили сбои. И в тот день было именно так. В мансарду шла настоящая я, моя самая неуверенная, жалкая версия. И я никак не могла внушить себе, что я настоящий путешественник в Бардо, бардонавт, человек редкой профессии, требующей особого дара.

Я твердила себе это, поднимаясь в лифте. Когда я звонила в дверь, мне казалось, что я наконец нашла своего внутреннего бардонавта. Я готовилась официально улыбнуться тому, кто мне откроет, и в своем воображении уже проиграла эту сцену с десяток раз. Но мне крикнули: «Открыто!», и от неожиданности я опять стала самой собой.

Дальше – хуже. В большой просторной студии с высоченными, словно в музее, потолками меня ждали аж три незнакомых человека. Директор – похожий на карандаш, который одели в свитер и джинсы, – предложил и сам принёс мне кофе в лазурной керамической чашке. И пока он возился на встроенной кухне, я разглядела, что правее кофемашины на полке стоит початая бутылка виски, и, кажется, полная – водки.

Алкоголь – это ещё один способ унять волнение и вернуть себе речь. И я проигрывала в воображении сцену, в которой мой более языкастый двойник непринужденно произносит: «Простите, а у вас не найдётся чего-нибудь покрепче кофе? Я обычно днём не пью. Но сегодня что-то слишком разнервничалась…»