– Промышленный шпионаж?

Может, это какой-то новый уровень в деле борьбы с конкурентами…

– Наше дело – с загадочным видом чай пить. Со шпионажем они и без нас как-нибудь разберутся, я думаю. Так что, съездим на недельке? Потусуемся с айтишниками и их призраком, а? Будет весело!

Мне всё это весёлым не казалось. Но если Игорь возьмёт на себя основную часть разговора… В конце концов, я же хотела больше времени проводить с людьми…

– А пирожные к чаю будут?

– Отлично! Договорюсь! Потом тебе отчитаюсь. Они обрадуются!

– А костюмы охотников за привидениями где возьмём? – пытаюсь я пошутить.

– Обойдёмся стеклянным шаром, – с готовностью подхватывает Игорь. – У дочери есть игрушечный набор маленькой ведьмы.

– И вот мы придём к ним с шаром, а что делать-то надо?

– Да ничего. Болтать, чай пить. Просто успокоим людей. Я думаю, это хорошее дело.

Иногда здесь такая тишина, что я слышу, как движутся облака. Тихий город, один из самых тихих городов на Земле. Это не моё мнение, это официальная статистика Всемирной организации улучшения жизни в городах. Формально она как-то по-другому называется, но мне всегда было трудно запоминать официальные названия. Они неестественные, длинные и как будто пустые внутри. И потому кажутся мне неотличимыми друг от друга, одинаково бессмысленными. Слипаются в некое Всемирное Городское Государственное Федеральное Социальное Гражданское Исследовательское Учреждение Учрежденное Всемирным Городским Государственным Федеральным Социальным Гражданским Исследовательским Учреждением для Всемирных Городских Государственных Федеральных Социальных Гражданских Исследовательских целей… Усыпляет. Такой же эффект производили на моего пса Павла стихи, когда я пыталась ему их читать. Он опускал голову на лапы и впадал в дремоту.

Раннее субботнее утро, и жители нашего тихого города спят, неспешно завтракают или варят кофе. Я одеваюсь, осторожно протискиваюсь между сгрудившихся снов и утренних запахов и иду в парк.

Недавно распустились огненные красно-оранжевые цветы на ветках гигантских деревьев. Аллея полыхает, языки пламени шевелятся на ветру. И когда один такой цветок срывается и падает на сухую траву, мне кажется, что сейчас займётся пожар. Я наклоняюсь над цветком и вглядываюсь в него, и он разворачивается, словно вырастает под моим взглядом: мятые края лепестков, желтоватые разводы возле стебелька. Всё очень чётко, а я так люблю эту чёткость. Больше всего потому, что её мало в Бардо, где в будни я провожу много времени, разыскивая своих подписантов.

Говорят, в Бардо нет постоянных жителей. Там находятся некоторое время после смерти. Это что-то вроде параллельной Вселенной, нижней колбы песочных часов, куда мы просыпаемся из нашего мира, когда умираем. Некоторые считают, что существование Бардо доказывает наличие бессмертной души – нематериальной божественной сущности. Со всеми вытекающими. На самом деле это не так. В Бардо попадают вовсе не бессмертные души, вообще никакие не души. Это как бы наши постпроекты, бывшие мы в своем постсуществовании.

Бардо – это какая-то смежная реальность с иными физическими законами, место, где начинается наше расформирование. Вообще, если ты не учёный-физик, объяснить это сложно. А я даже близко не учёная, я невыспавшаяся неудачница, прилепившаяся на краю мокрой лавочки в утреннем парке.

В детстве я любила книги о звёздах, чёрных дырах и тёмной энергии. Возможно, у меня даже были некоторые способности к пониманию сложных физических процессов. Скажем, я легко могла представить, как под воздействием гравитации вещество сжимается, электроны вдавливаются в протоны, и получается нейтронная звезда.

Но потом меня захватила гормональная волна переходного возраста и принялась трепать и бросать туда-сюда. Я перестала чувствовать границы своей личности, не понимала, чего я действительно хочу и кем являюсь. Наверное это и есть социализация: раньше ты ориентировался только на собственные вкусы, а теперь хочешь стать звездой сцены, потому что это круто, или дизайнером, потому что это модно.

Лет с семнадцати мне стало казаться, что самое важное – это любовь. Что такое любовь, я толком не знала, но предполагала, что это должно быть что-то непременно роковое, лишающее воли и не оставляющее выбора. Так началась череда опустошающих, уродливых отношений. Точнее, отношений было всего двое: одни короткие и одни длинные. И между ними провал, потерянные воспоминания. Постепенно в этот провал сползли и те первые короткие отношения. Так что ими можно просто пренебречь.

Другое дело, отношения № 2 – эра Алекса. Основные силы тогда уходили на скандалы с вечно недовольным сожителем и последующие страдания. Остальное происходило словно на некотором расстоянии, в тумане, почти без моего участия.

Однажды во время ссоры он схватил зонт-трость и принялся меня им бить. Когда мне наконец удалось вырваться, я закрылась в ванной и принялась орать оттуда, что уже вызываю полицию. Я разыграла целую сценку, чтобы показать, что не блефую. Это был прилив вдохновения: откуда-то издалека сами прилетали правильные убедительные слова, и я произносила их с неожиданно убедительной интонацией. Алекс, мой сожитель, вдруг затих, угомонился. И тут же с жаром стал убеждать меня, что я могу, не страшась, выходить из ванной. Что он и не думал меня бить, всё это мне померещилось. Что он хотел только удержать меня в квартире, чтобы мы могли поговорить, вот и схватил в сердцах зонт – пытаясь перегородить мне проход. Что я почему-то начала паниковать. И в результате, видимо, неудачно дёрнулась, а он не успел среагировать и случайно задел меня этим зонтом… Я, конечно, пыталась возражать, потому что всё это было ложью, но Алекс настаивал на своём: мне всё это показалось, я в состоянии аффекта, и вообще всегда была склонна преувеличивать.

Наутро у меня на подбородке красовалась ссадина, а на шее – большой синяк. Но гораздо сильнее меня беспокоило новое знание, которое мне открылось. Оно засело в моей голове на самом видном месте. Так что стоило мне проснуться, как оно впилось в меня безотрывным обжигающим взглядом.

До того дня я думала, что мой сожитель – человек вообще крайне раздражительный и несдержанный – время от времени полностью теряет самоконтроль. Именно в этом состоянии, ничего уже не соображая, он способен ударить, начать душить прямо на улице или говорить ужасные унизительные вещи. Словно в нём живёт какое-то безумие или точнее злобный безумец, и время от времени это существо вскакивает ему на плечи и начинает безраздельно верховодить, погоняя хворостиной, запихивая ему в рот гадкую мешанину слов, напуская на его лицо судорожную гримасу с выпученными шарами глаз. Я боялась этого безумца, но убеждала себя, что к настоящему Алексу он не имеет никакого отношения.

Алекс рассказывал, что, когда он был ребёнком, его регулярно били – и мама, и бабушка – и это продолжалось годами. «Видимо тогда, в детстве, в нём образовалась трещина, надлом, куда незаметно заползло что-то плохое и с тех пор живёт там», – думала я. Я так усиленно фантазировала о возможностях спасти Алекса из лап внутреннего безумца, что иногда по ночам мне снились волшебные сны. В них я обретала особенное зрение и видела своего спящего сожителя, обмотанного цветными нитками, и принималась распутывать их, потому что знала – это и есть хватка безумного существа, нити его власти, и стоит мне избавиться от них, в Алексе останется только он сам – добрый, любящий и понимающий молодой мужчина, переживший несчастливое детство…

Но после того случая с зонтом я поняла, что всё это не может быть правдой. Если бы он действительно ничего не соображал, рассуждала я, угрозы полицией никак бы на него не подействовали. Нет, Алекс, по крайней мере отчасти, осознавал свои поступки и мог себя контролировать. Мысль о том, что Алекс причиняет мне боль осознанно или даже намеренно настолько испугала и поразила меня, что я напросилась в гости с ночёвкой к институтской сокурснице, кучерявой Инне, с которой у нас были дружеские отношения. Она звала меня в «длинные» гости давно, но раньше ночевать вне дома я не хотела, потому что это не понравилось бы Алексу.