После того, как Тодороки узнал о слежке, он внимательнее присматривался к встречающимся людям, затратив весь профессиональный опыт, но так и не заметил возможную опасность. Энджи Тодороки был настолько уверен в том, что сын не соскочит с крючка? Поэтому он приказал своим людям оставить его в покое? Тодороки, пересекая перекресток, в который раз пришел к выводу, что его отец самоуверенный ублюдок.

Когда Тодороки подходил к стеклянным дверям, чувствуя нарастающее волнение, ему пришло сообщение:

14:58. Baku_bang:

40-50 минут

Тодороки очень хотелось написать, что это долго, потому что ни один человек не будет столько времени слушать о том, что его презирают и ненавидят. Он вздохнул, приказывая себе собраться, и отправил «ок» в ответ.

Тодороки вошел в огромное здание. У информационной стойки молодая девушка доброжелательно объяснила, что ему следует пройти к лифтам и подняться на последний этаж (что-что, а вот желание отца быть выше всех не только в бизнесе, но и чисто на физическом уровне оставалось неизменным).

— Ваш отец ждет вас с нетерпением, — с улыбкой добавила она, возвращаясь к делам.

Тодороки кивнул. Еще бы.

Он подошел к стерильно белым лифтам и нажал на кнопку, внимательнее рассматривая свободный первый этаж; двое охранников занимали места за своим постом и благополучно проводили рабочий день за телефонами, смотря на заходящих людей (нет, он не искал пути отхода — откуда они вообще могли здесь появиться?). Однако ему нужно было на чем-то сосредоточиться, чтобы избавиться от раздрая в голове и иметь возможность достойно вести себя с отцом.

Тодороки вошел в лифт и нажал на последний этаж, устало прикрывая глаза, пока на панели цифры сменялись одна за другой.

В «Todoroki GO Industry» желало попасть довольно большое количество выпускаемых студентов, первым делом отправляющих резюме в отцовскую компанию. Быть причастным к ней считалось престижным, поскольку та продолжала развиваться и успешно отстаивать место на рынке; она вела довольно жесткую политику по отношению к собственным сотрудникам, не прощая ошибок и увольняя за различные неудачи. Впрочем, тех, кто стремился попасть сюда, это не останавливало. На низших должностях стояла текучка кадров, однако те, кто смогли подняться выше, были едва ли не золотом компании, на которой она держалась.

Несмотря на то, что компания требовала максимум затрачиваемых усилий сотрудников, руководство не скупилось на приличные премии, страховку и другие мелочи, способные улучшить жизнь работника и его семьи, при этом наделив рядом привилегий.

Тодороки Шото эту компанию ненавидел.

Он поднялся на последний этаж, из длинного панорамного окна которого открывался вид на весь город (Бакуго где-то там, да? Он уже в метро? Или еще не успел в него сесть?). Секретарша, сидевшая чуть левее от двери, бросила на него изучающий взгляд.

— Пожалуйста, проходите, Энджи Тодороки ждет вас с самого утра, — произнесла она, улыбнувшись, и вернулась к делам.

Да, он это уже слышал. И, похоже, в курсе этого был едва ли не весь офис.

Возвращение блудного сына?

Тодороки подошел к дверям и, еще раз взглянув на время, на сообщение, походившее на спасительный маяк, на себя в зеркальном отражении (он выглядел слишком удрученным; отца это определенно порадует), толкнул дверь.

Кабинет Тодороки Энджи был довольно просторным и выполненным в темных, коричнево-черных тонах. В нем находилось несколько шкафов, забитых документами, плазменный телевизор, висящий на стене, широкий диван, напротив которого располагался невысокий столик, загруженный папками и бумагами. Большие и высокие окна пропускали в кабинет теплые солнечные лучи.

Отец сидел на широком стуле напротив панорамного окна, разбирая стопку бумаг, в которых были перечислена прибыль за последний квартал. При виде стоящего на пороге сына он мгновенно выпрямился и отложил бумаги; в острых углах его рта, под усами, появились кривые изгибы от налетевшей на лицо величественной улыбки.

— Сын.

Шото нужно было продержаться в его обществе чуть меньше часа? Он уже хотел выйти отсюда и захлопнуть за собой дверь, выбивая окна.

— Сядь.

Шото сел напротив отца, на мягкий стул, опираясь спиной о спинку и складывая на груди руки. Пока он пытался погасить в груди разрастающееся напряжение, Энджи Тодороки вышел из-за стола, подошел к ряду платяных шкафов и достал из него папку, в которой хранился заверенный договор. Раскрытый на странице с подписью договор оказался перед Шото секундами позже (миллисекундами? Шото не понимал, потому что время ускорилось, будто у него открылось второе дыхание на велогонках).

Отец стоял над ним, взявшим не слушающимися руками бумаги и принявшимся скрупулезно вчитываться в каждое слово.

— Ты мне не доверяешь?

— А ты ожидал, что я прибегу и подпишу то, что ты мне подсунул, даже не ознакомившись? — Шото едва сдерживал себя от того, чтобы не огреть листами отца по самодовольной морде. — Плохой же из меня тогда бы вышел преемник.

Энджи Тодороки весело усмехнулся — даже в его глазах появился блеск, пропавший за бесконечным чтением стопок документов с самого утра. Он сел за стол, подперев щеку рукой в ожидании.

Шото внимательно читал договор, медленно, по несколько раз прочитывая каждый пункт и не обращая внимания на не способного усидеть на месте от волнения отца. С каждой прочитанной строчкой в договоре он чувствовал, как чернильные слова материализуются, склеиваются между собой и затягиваются петлей на его шее. Где-то там, за чередой бесконечных условий, было требование отказаться от фотографирования без рабочей на то необходимости (Тодороки ожидал чего-то подобного, но не смог удержаться и не погнуть угол листа). Однако страницы договора были не вечны, поэтому, как бы Шото ни пытался удержать время, оно неумолимо неслось вперед.

— Если бы я отказался, что бы ты сделал? — спросил он, когда до окончания текста оставалось несколько абзацев.

— Осуществил бы то, о чем говорил в машине, — ответил заскучавший отец, все это время не сводящий с него взгляда; словно к нему вернулся сбежавший домашний любимец, несколько лет назад не выдержавший каждодневных напутствий и скотского отношения, и мужчина теперь не мог на него налюбоваться.

— Тебе бы не сошло это с рук, — произнес Шото, пока яркие картины злополучных событий возникали перед ним в черно-белом фильтре. — Какие бы связи у тебя ни были, ты не смог бы избежать ответственности.

— Не недооценивай мое влияние, Шото, — уверенно воспротивился отец, закидывая ногу на ногу и откидываясь на спинку кожаного стула. — Чтобы спасти компанию, я пойду на все.

— Складывается впечатление, будто у твоей дорогой компании серьезные неприятности.

— Как я уже сказал ранее, есть одна вещь, которая не дает мне покоя. — Зрачки его глаз потемнели, на лбу возникли гневливые складки. — Чтобы избавиться от нее, связей недостаточно. Следует перейти на более крайние меры.

— Что в твоем понимании крайние меры? — процедил Шото; он угрожал его друзьям, угрожал ему — и это не было тем, что входило в разряд «крайних вещей»? Да он его жизнь пустил по наклонной, подломив веру в себя! — Отправить маму в психбольницу? Это для тебя крайности?!

— Она первая предала наше дело!

— Ей всегда было плевать на твое дело, — Шото кинул договор на стол и оперся на его деревянную поверхность кулаком. — Ее семья была в долгах, лишь поэтому она согласилась выйти за тебя.

— Ей не следовало идти мне наперекор.

— Да что она сделала, чтобы это заслужить?!

— Пыталась нарушить мои планы, — Энджи посмотрел в окно, на высотные крыши зданий в центре, и протянул Шото ручку, которую тот отказался брать; мужчина положил ее перед ним и откинулся на стул. — Она хотела выкрасть моих детей, пока я был в командировке.

— Она… пыталась забрать нас? — голос Тодороки мгновенно утих, поднявшийся гнев слетел, оставляя его обреченно вглядываться в поверхность стола.

Тодороки плохо помнил детство. Оно исчезло из его воспоминаний из-за приема таблеток, спасающих от ночных кошмаров и позволяющих окрепнуть поломанной психике. Лицо матери постепенно стиралось из его памяти вместе с проведенными вместе днями, но он подсознательно знал, что как бы она ни презирала своего мужа, своих детей она искренне любила.