Пожалуйста, на этом моменте включите песню: Thousand Foot Krutch — Be Somebody
Вот ссылка на нее с яндекс.музыки: https://music.yandex.ru/album/2804781/track/24134841
Или ссылка с VK: https://vk.com/audios219093628?q=be%20somebody
Это действительно очень важно ;)
Тодороки перестал дышать на первых гитарных аккордах и первых спетых словах.
Сотни спин и голов, сотни поднятых рук пропали, стерлись, унеслись пылью за стены зала.
Этот же текст, он…
Ему не нужно было спрашивать у Джиро, не нужно было вламываться в студию и смотреть, кто из «HERO» корпел над текстом, и никакое подтверждение авторства ему тоже было не нужно, потому что текст Бакуго он узнал бы из сотен других.
От него пробивало насквозь грудь, оставляя горящую жарким пламенем дыру, в которой плавилось трепыхающееся сердце.
У Тодороки горели щеки, горела шея и уши.
Тодороки не думал о том, что в его груди может храниться столько чувств; они топили его, неспособного унять трясущиеся пальцы, обрушивались снежными лавинами и погружали в готовый взорваться вулкан.
Слова песни разрывали его на части.
Тодороки видел Бакуго, сжимающего барабанные палочки и глубоко дышащего; и, господи, как он жалел, что сейчас не стоял возле сцены и не мог поймать его взгляд (да, он был уверен, что тот был самоуверенно горящим, но там, на дне, скрытом под красными линзами, пряталось смущение).
Но его ноги сковало цепями, он не мог пошевелиться, не мог заставить себя двигаться, потому что его тело перестало существовать, превратившись во что-то инопланетное. Тодороки казалось, будто его оторвало от земли и выкинуло в космос, туда, где взрывались звезды, создавались галактики и погибали миры.
Джиро пела про место, где все началось, про ясность, про непонимание, про путь, про прожигающие мысли, про странную разновидность химии, про надежду, разрушение и создание, про погасшие огни, про произносимые слова, про
«You’re the only one who knows,
who I really am».
Шото не мог закрыть глаза, продолжая немигающе и неверяще смотреть на сцену, на которой «HERO» перебирали аккорды. Рев музыки пробирал его до обжигающей дрожи, от которой стянуло внутренности в клетку из атласных сетей.
«We all wanna be somebody
We’re willing to go but not that far».
Он оперся спиной о холодную стену, резкий контраст с которой помог привести его в чувства (они все еще распирали грудь). Тодороки пытался успокоить слетевший пульс, унять тремор в руках, передающийся по всему телу электро-разрядами.
Тодороки в свете прожекторов видел длинную очередь у клуба, сигаретный дым,
стены репетиционной, столик в кофейне, километры переписок,
встреченный вместе закат и рассвет, черную кепку,
стены вокзала, темные улицы и подворотни,
красную зажигалку, мост и
видел Бакуго.
— Тодороки? — обратился к нему Мидория, перекрикивая музыку. — Ты в порядке?
Тодороки не был в порядке.
Песня оказалась доиграна под удовлетворенные крики. Тодороки не мог вымолвить ни слова.
Ему стало душно, словно из помещения выкачали весь кислород.
— Тодороки? — обеспокоенно переспросил Мидория, заметив, как тот не отводил потерянного взгляда от сцены.
— Да, — ответил тот, с трудом сглатывая. — Да, я в порядке. Я… я выйду.
— Мне пойти с тобой?
— Нет.
Тодороки отлип от стены и заставил медленно передвигающиеся ноги двинуться в сторону выхода, тесня людей и пробираясь через них. Кажется, он наступил кому-то на ногу (на ноги?) и задел локтем, но сейчас все это было неважно, потому что воздуха еще категорически не хватало.
Он выполз на улицу и привалился к стене рядом с дверью клуба; воздуха больше не стало.
В ушах все еще продолжали играть гитарные переливы, раздражая снова начинающуюся разгоняться кровь. Тодороки закурил, жадно втягивая сигаретный дым, будто тот мог пробудить легкие и заставить их работать (вместе с сердцем, которое перестало биться).
И после этого он должен был ринуться к отцу в компанию?
Перед его глазами двоился горящий конец сигареты.
Он достал телефон.
20:57. Todoroki_Shoto:
После выступления выходи на улицу возле клуба.
Если перед тем, как пойти на концерт, он понимал, что ему нужно делать (и сумел-таки заставить неуемные чувства заткнуться), то теперь они ослепили его вспышкой взрывающихся комет и оглушили кричащими громкоговорителями мира.
Бакуго вышел через двадцать минут и огляделся по сторонам. Заметив Тодороки, он убрал в карманы руки и, отвернув голову в сторону дороги, неторопливо направился к нему.
— Ну? — спросил он, избегая смотреть ему в глаза.
— Та песня…
— Заткнись. Только попробуй что-нибудь сказать.
— Бакуго…
— Нет, блять, замолчи, или я разобью тебе морду и ты будешь полгода мотаться к…
Пока Бакуго продолжал сыпать оскорблениями, Тодороки заметил наскоро надетую толстовку (на выступлении он был в майке), несколько капель наспех выпитой воды на ней и отсутствующие на руке кожаные браслеты. А еще уши у него были красные, как и зажигалка, колесиком которой он щелкал в попытке закурить.
Тодороки схватил его за ворот толстовки, отчего незажженная сигарета выпала из рук и укатилась под решетчатый забор. Он притянул удивленного Бакуго к себе и жадно припал к его губам, жмуря глаза до кричащей темноты, от которой заболели веки и задрожали ресницы.
Они едва не столкнулись носами, задели зубы друг друга и поцеловались так, что засаднило губы.
Бакуго навалился на него и прижал спиной к кирпичной стене, сжимая в крепких объятиях, от которых становилось невозможно дышать. Тодороки было плевать, потому что он был готов умереть прямо здесь, вот так, с губами Бакуго на своих, с его дыханием, перемешанным с его собственным, с запахом сигаретного дыма, исходящим от светлых волос. Он потянулся к ним, вплетая длинные пальцы в жесткие иглы, и оттянул назад, потому что еще немного, еще чуть-чуть, совсем капля и он потеряет голову.
Бакуго в немом недовольстве укусил его за верхнюю губу и оттянул ее под едва слышный стон, от которого покраснели уши обоих.
Тодороки оторвался от него, чтобы вдохнуть, и открыл глаза. Перед ним возник Бакуго, тяжело дышащий и взлохмаченный, потянувшийся к его шее и припавший к ней секундой позже. Тодороки пришлось сжать губы и стукнуться макушкой о стену; ее холод освежал поплывший рассудок, пока горячий язык стирал тонкую грань реальности и уносил его в соседнюю вселенную под названием «Бакуго».
Бакуго жался к нему, оплетал нетерпеливыми руками и светил красными щеками.
Тодороки хотел его так сильно, что не мог стоять на ногах.
Он приник к его уху губами, очертил языком сережки, отчего руки на его спине дрогнули, и прошептал:
— Футон или кровать? — он удивился собственной хрипоте.
— Э? — Бакуго отстранился, поднял голову и протяжно, шумно выдохнул, сжимая ткань клетчатой рубашки на плечах, когда Тодороки скользнул горячим и мокрым в ушную раковину.
— К тебе или ко мне?
— А как же конфетно-букетный период, придурок? — усмехнулся Бакуго, опаляя жаром оголенную шею, пока чужой язык вылизывал хрящ и впадинку за ним; он прижался к Шото плотнее, потому что подкашивались ноги и мороком заволакивало голову.
— У нас было одно свидание.
— Это не было свиданием! — вспылил тот, сразу же отстраняясь и выпутываясь из рук Тодороки, но тот сразу же притянул его обратно (Бакуго не был особенно против).
— Так куда мы, Бакуго?
— Ко мне, — выдохнул в шею. — Ко мне ближе, идиот.
— Откуда ты знаешь, где я живу? — Тодороки увидел, как на прикрытых веках нахмурившегося Бакуго дрожали ресницы, и ткнулся лбом в его висок, успокаивая зарвавшееся дыхание.
— Урарака сказала, — нехотя ответил Бакуго, — после второй фотосъемки.
Они ввалились в квартиру Бакуго.
Тодороки прижал Бакуго к стене сразу, как только они захлопнули дверь, и поцеловал, просовывая язык между раскрывшимися навстречу губами, которые успели остыть от суматошных поцелуев возле клуба. Его руки залезли под толстовку и приподняли край майки, касаясь разгоряченного, поджавшегося живота.
