— Какая… честь, — процедил Шото сквозь сжатые зубы, сжимая лямку рюкзака.

— Я не собираюсь устраивать сцен под окнами твоих соседей, — Энджи надменным взглядом обвел пятиэтажный многоквартирный дом, и рядом не стоящий с его огромным, роскошным особняком, полным прислуги. — Садись в машину, нам есть, что обсудить.

Тодороки не был намерен с ним что-либо обсуждать и с трудом сдерживал себя от красочных объяснений, в которых ясно бы сообщалось, куда и на сколько он со своим разговором может катиться (Тодороки был культурным человеком, но он был знаком с Бакуго несколько месяцев).

— У меня нет на тебя времени, — Тодороки медленно выдохнул. — Мне нужно писать диплом.

— Отправлять преподавателю очередной переделанный вариант? — усмехнулся Энджи в отросшие усы.

— Что? — Тодороки, готовый сделать шаг и оставить отца позади, недоуменно повернулся, замечая высокомерно смотрящие на него бирюзовые глаза под густыми бровями.

— Ты можешь попытаться, но, уверен, он будет отослан обратно.

Шото приоткрыл рот, пытаясь осознать услышанное.

Оно оглушило его громовым раскатом.

— Ты подстроил это? — тихо спросил он, оставаясь внешне спокойным, пока внутри свирепствовала буря, снося здания, вырезая деревья и разрушая города.

Тодороки Энджи открыл дверь машины и сел в нее, ожидая, когда сын последует его примеру.

Шото упрямо стоял, погребая его самоуверенное лицо, выглядывающее из открытого окна, под ледяным взглядом.

— Если ты думаешь, сын, что я остановлюсь на этом, то я могу прийти к выводу о том, что за четыре года ты вконец отупел. Садись в машину, — опять повторил он.

Шото медленно двинулся к машине и обошел ее, с ненавистью смотря на ручку. Он сел в транспорт и захлопнул за собой дверь, упираясь дрожащими от холодящего гнева руками в колени. Суетные мысли о дипломе, о несколько переделанных вариантах, о сказанной отцом фразе вопили в подсознании в леденящем ужасе.

Энджи велел водителю отъехать на несколько кварталов и найти спокойное место во дворах, чтобы им никто не мешал. Все то время, пока они провели в недалеком пути, Шото пытался погасить разрастающееся в груди раздражение. Он не был в состоянии говорить с отцом ни сейчас, ни когда-либо вообще.

Водитель отвез их в безлюдное, тихое место и покинул машину.

— Ты подстроил так, чтобы мой диплом не принимали. Ты настолько хотел, чтобы я присоединился…

— Возглавил.

— …твою компанию, что влез в мою жизнь? — процедил Шото, смотря на кожаное сидение напротив и делая глубокие, медленные вдохи; запах новой кожи и костра ударил в нос, вызывая тошноту. — Ты так низко опустился?

— Все это произошло из-за твоего упрямства, — неприязненно поморщился отец. — Ты не оставил мне выбора. Я не собирался доходить до этого.

— Доходить? — Тодороки напряг спину и повернулся к Энджи, высунувшему локоть в открытое окно.

— Крайние меры, сын. Или ты думал, что уволили тебя потому, что твои картинки перестали продаваться? Будто вообще кого-то волнует, что печатается в газетах или публикуется в журналах, в которые путь тебе заказан, — он сжал зубы и пальцы на высунутой руке. — Ты такой же упрямый, как и твоя мать, — выплюнул мужчина, кривя губы.

— Не смей ничего говорить о ней! — закричал Тодороки, испугав крутящихся возле колес птиц.

— Не повышай на меня голос! — громовой бас заставил подскочившего Шото сесть.

А потом до Шото дошло.

Упало, навалилось, ударило по коленям и заставило распластаться по асфальту.

Сверху еще роялем придавило, на котором стояла расписная вазочка с четырьмя цветками. Сыграло третью часть из сонаты Шопена в си-бемоль миноре.

— Путь заказан? — Шото судорожно вспоминал о последних годах своей жизни, пока его заполошный взгляд летал сбитой ракетой по салону.

«Вынуждены вам отказать»;

«Вас нет среди номинантов»;

«Вы нам не подходите».

Шото считал, что смог наконец вырваться из-под его контроля.

На самом же деле Энджи Тодороки продолжал отравлять ему жизнь.

— Ты хотел пожить самостоятельно? Пожалуйста! Четыре года, Шото.

— Самостоятельно? — в его голосе замерзли льды. — Я все это время считал себя никчемным, потому что не мог никуда пробиться, но на самом деле это ты не позволял мне! — Шото сжимал пальцы, скрипел зубами и чувствовал, как по позвоночнику полз могильный холод.

— В конце концов, моя доброта не бесконечна.

Логика отца была за гранью понимания Шото.

У него перед глазами проносились десятки отказов от публикаций, несколько возвращенных писем из редакций, загубленные конкурсы, ночи, проведенные за изучением материала и желанием понять, где он допустил ошибку в очередной раз, что он сделал не так, и пытался добиться лучшего результата, трудясь в поте лица и не жалея ни себя, ни фотоаппарат.

Все оказалось так банально.

Шото посмеялся бы, если бы у него ком в горле не стоял.

«В конце концов, не перейдет же Энджи Тодороки черту лишь из-за того, чтобы сын возглавил компанию».

Ха-ха.

— Ты мне противен.

— Можешь относиться ко мне как угодно, — вздохнул Энджи; разговор с непутевым сыном его утомлял. — Но ты должен возглавить компанию и продолжить семейное дело.

— Зачем тебе я? Ты можешь и дальше руководить ею.

— Мне придется замарать руки, — произнес Энджи, хмурясь. — Снова.

— Что?

— Все больше предаются огласке, — он замолчал, подбирая слово, — некоторые сделки, которые были заключены в далеком прошлом. Одна компания, с которой мы сотрудничали еще до твоего рождения, наступает мне на горло, расширяется и занимает все больше места на рынке.

— И? Ты не можешь потесниться? — нервно усмехнулся Шото.

— О, нет, Шото, этого я не могу! После того, как я подорву их бизнес, я не смогу занимать пост главы из-за подмоченной репутации. Именно поэтому мне нужен ты.

— Чтобы я пришел на грязное место, отполировал его и увеличил доход? Разбирайся сам со своей компанией. Я не собираюсь ее возглавлять.

Тодороки схватился за ручку двери и открыл ее, собираясь выйти из машины (он так много хотел сказать; наорать на отца, ударить по морде, пару раз приложить его затылком об багажник, но заставил себя успокоиться — насколько это было возможным; на этого ублюдка не следовало расходовать ни время, ни силы).

— А как же твоя дорогая группа?

Тодороки, едва ступив ногой на асфальт, почувствовал, как его приложило камнем по ребрам.

— Наверняка они будут сильно расстроены, если окажется, что альбом, который они записывают, не продается.

— Ты не посмеешь, — Шото стеклянным взглядом смотрел на отражение, видя в нем самодовольную рожу.

— Моих средств хватило на то, чтобы не дать твоим картинкам выйти в свет. Неужели ты думаешь, что мне окажется не под силу расправиться с группой детишек?

— Они здесь не при чем, — Шото сокрушенно опустил голову, отчего челка упала на глаза. — Это только наше с тобой дело. — И, подумав, бросил: — Семейное.

— Я бы не хотел прибегать к таким мерам, но ты вынуждаешь меня, — Энджи смотрел на понурый, разноцветный затылок, прослеживая линию отросших темных корней. Он нахмурил нос и приподнял подбородок. — Ты так сильно пытался перестать олицетворять себя со мной, что перекрасил волосы.

— Сначала тебя заботила моя карьера, а теперь моя внешность? — Тодороки потерянно усмехнулся краем губ, поглядывая на разноцветную челку. Он обернулся, глядя на нахмурившегося Энджи холодными осколками льда. — Пошел ты.

— А что насчет твоих друзей? — вскинул бровь Энджи. — Они будут расстроены, когда их дипломные работы сочтут негодными. Станут разочарованиями родителей. Одна из них пытается пробиться в крупную фирму, чтобы помочь семье? Ей придется сильно постараться.

Рука Тодороки дрогнула.

— Или тот парень? — Энджи возвел глаза к верху темного салона. — Бакуго Кацуки, кажется? — нарочито небрежно произнес Энджи, щуря глаза. — Ты так громко проорал в телефон его имя, что у меня заложило ухо. Хотя я не уловил суть ваших отношений.