Киришима говорил, что в прошлый раз Бакуго не было неделю. Вполне вероятно, что в этот раз он мог уехать на более долгий срок. Однако от перспективы провести на вокзале не только ночь, но и весь следующей день Тодороки не отказывался — только бы до автомата с кофе доползти и потратить оставшиеся деньги на десяток стаканчиков по сто миллилитров, а там уже любая двадцатифутовая преграда будет не страшнее прыжка через скакалку.

Банальное и осточертевшие сравнение с Хатико ударило под дых.

Тодороки все еще не верил в сказки, но рассчитывал на то, что его (их?) конец будет немного посчастливее.

Даже если он встретит Бакуго, что он ему скажет? Тодороки ломал над этим голову, пытаясь отвлечь себя от крутящихся в водовороте переживаний, однако все, к чему он смог прийти, — было обычным, совершенно посредственным и до смехотворности жалким «я беспокоился».

Он мог поставить свой фотоаппарат на то, что Бакуго первым же делом пошлет его (и синяки под его глазами появятся не только от недосыпа).

Тодороки думал о том, что Бакуго стоило послать его раньше.

Пару месяцев назад? Возможно, тогда Тодороки не оказался бы под впечатлением от его игры и не согласился бы на вторую съемку в ущерб учебе.

Месяц назад? Возможно, тогда Тодороки не стал бы искать с ним встречи, пытаться узнать получше и заглянуть под толстый панцирь спесивой агрессии, которой тот защищался от мира.

Две недели назад? Возможно, тогда Тодороки не влюбился бы в него. Все так же окончательно и бесповоротно.

(Чтобы не влюбиться в Бакуго, его не нужно было встречать).

От этой влюбленности было физически больно.

Эмоционально он уже превратился в решето, так что тут и говорить не о чем.

Тодороки очень сильно хотелось, чтобы Бакуго появился на вокзале.

В ближайший час.

Ну пожалуйста.

Бакуго в ближайший час не появился.

Скорее всего, удрученный вид Тодороки отпугивал людей, потому что к нему так никто и не подсел, хотя мест в зале ожидания было не так уж и много. По крайней мере, никто еще не вызвал полицию, так что… ах да, Бакуго что-то упоминал о том, что бегал от полиции? Он тихо усмехнулся, думая о том, какой же Бакуго все-таки идиот.

И он надеялся, что с этим идиотом ничего не случилось. Что он не валяется с пробитым черепом в какой-нибудь Иокогаме или в Окаяме. Что он не ввязался в уличную драку, что он не попал в полицию… Тодороки помотал головой, рассуждая о том, что он тоже идиот, если думает о подобном. Это же Бакуго, он одним взглядом может весь район положить (конечно, он преувеличивал).

Тодороки сидел на вокзале восьмой час, смотрел на заканчивающийся приехавший людской поток и представлял, что Бакуго окажется одним из тех, кто приедет следующим поездом.

Бакуго был среди тех, кто приехал в этом.

Тодороки подскочил на ноги, чудом не упав, и встал напротив опешившего барабанщика, на спине которого болтался потрепанный рюкзак. Бакуго выглядел так, будто не спал несколько дней, отчего под глазами залегли впалые синяки; его темно-синяя толстовка пропахла потом и сигаретным дымом. Волосы спутались, превратившись в гнездо.

— Какого… хера?

Тодороки выдохнул и вдохнул одновременно, чуть не подавившись воздухом, которого стало слишком много и слишком мало; от него скукожились и едва не лопнули легкие, становясь воздушным шаром и сразу же сменяясь шаром для боулинга.

Вдох-выдох, да?

Его руки не двигались, ноги тоже, превратившись в негнущиеся металлические прутья.

Бакуго стоял перед ним уставший, удивленный и взбешенный.

— Какого хера ты тут делаешь, двумордый? — прорычал Бакуго, в гневе сотрясая воздух. — Блять, — выругался он и прошел мимо стоявшего столбом Тодороки, судорожно проводя ладонью по исказившемуся лицу.

Суматошное, возрастающее до тысячи децибелов «Бакуго-Бакуго-Бакуго» звенело в его ушах.

Тодороки бросился за ним, едва не врезаясь в стеклянные двери и догоняя на выходе из вокзала.

— Бакуго!

— Блять, отъебись от меня!

Свет ярких фонарей и стоящих в ожидании машин с горящими фарами рассеивали ночную тьму. Шум неспящего Токио навалился на Тодороки ливневым потоком.

— Стой, давай поговорим, — Тодороки попытался схватить его за руку, но тот отдернул ее и отшатнулся, едва не врезаясь в старика с чемоданом.

— Я не хочу с тобой говорить!! — продолжал кричать Бакуго, переходя дорогу по зебре; на него с испугом оборачивались прохожие, презрительно косясь в его сторону. — Если ты пойдешь за мной, я разобью твою сраную морду!!

— Не разобьешь, — Тодороки судорожно осмотрелся по сторонам и, не обращая внимания на изменившийся цвет светофора, направился за Бакуго, догоняя его на той стороне дороги.

— Хочешь проверить?! — Бакуго резко развернулся, хватая Шото за ворот ветровки.

Тодороки сносило пламенным ураганом, закапывало огненной лавой и добивало каменным потоком извергнувшегося вулкана; они грозились не оставить от него ни пепла, ни сажи, ни костей.

И, кажется, Тодороки был готов превратиться в сгоревшее ничего.

— Что здесь происходит? — вмешался подоспевший сонный полицейский, следящий за порядком возле вокзала.

— Ничего, все в порядке, — ответил Тодороки, отцепляя от себя руки Бакуго, у которого от гнева дергался глаз и дрожали губы;

у Тодороки дрожали пальцы.

— В этом я не уверен, — мужчина подошел ближе, доставая рацию.

— Да, уверяю вас, — настаивал на своем Шото, пронзительно глянув на полицейского.

Бакуго надменно фыркнул и оттолкнул его от себя. Тодороки попятился и чуть не упал, однако натолкнулся спиной на фонарный столб, ударяясь об него лопатками. Бакуго развернулся и, не обращая внимания на кричащего полицейского, быстрым шагом направился в сторону многоэтажных домов.

Тодороки выпрямился и завел руку за спину, машинально потирая ноющую спину. Ему, возможно, следовало оставить Бакуго в покое. Вот он — жив, цел и почти не валится с ног от усталости (разве что выглядит ничуть не лучше, чем Шото — а тот выглядел отвратительно). В конце концов, он ведь этого и хотел, да?

Бакуго вернулся. Да, его спина снова удалялась, но он же вернулся.

Тодороки должен был испытывать чувство облегчения, правда?

Тодороки не испытывал ничего, кроме горечи.

Киришима рассказывал, что Бакуго после прошлого отъезда ничего не объяснил, завалил экзамены, бросил барабаны и превратился в жалкое подобие прежнего себя.

Тодороки боялся, что ситуация могла повториться. Страх поломанными, острыми когтями заползал под загривок и холодил макушку; он просачивался в нити вен и травил их илистыми сгустками, распространяя по телу всполохи панической дрожи.

От накатившего понимания того, что Бакуго за несколько дней мог надумать черт знает что, у Тодороки вспотели ладони.

Он не мог смотреть на исчезающую вдалеке сгорбившуюся фигуру и двинулся за ней, с трудом заставляя себя переставлять ноги. Носок его кроссовки зацепился за бордюр. Прежде, чем его лоб встретился с сырой землей, он успел выставить руку перед собой и удержаться на ногах, не свалившись на колени; к нему только сейчас пришло осознание того, насколько он был вымотан за последние сутки.

Тодороки, вглядываясь в тьму, свернул в узкий переулок, находящийся среди домов, в котором единственным источником света были прикрепленные к стенам зданий тусклые фонари, и увидел стоящего Бакуго, сжимающего пальцы в кулаки.

— Бакуго.

— Я же предупреждал тебя, мудак! — Бакуго развернулся и впечатал его в стену рядом с витриной сувенирной лавки. Парализующая боль пробежалась от поясницы до загривка, вынуждая Шото сжать зубы и со свистом вдохнуть через них.

— Я знаю о конфликте с «Mind Controlled Ravens», — тихо произнес Шото, глядя в расширившиеся глаза Бакуго, ставшие круглыми и невозможно потерянными.

Бакуго отпустил его и отступил на несколько шагов назад, открывая и закрывая рот; красный зрачок заволокло мутным, плотно-серым туманом.

— Откуда? — выплюнул он, нисходя на звериный рык. Тодороки молчал. — Киришима?