— …шься.

— Что? — Бакуго ошалело моргнул, глядя на соседний дом. За сумасбродными мыслями, в которые окунулся, он не услышал половины (или больше?) произнесенного Тодороки.

Тодороки поднялся и подошел к нему, закрывая собою окна и балкон. Бакуго чувствовал себя так, будто его загнали в угол, хотя позади него находилось пустое пространство. И ключи от квартиры лежали в кармане джинсов. Он ощутил на своей правой, перевязанной ладони тепло чужой подрагивающей руки, на левой — то, как выглядываемые из-под перчатки пальцы были аккуратно взяты в тесный плен.

— Ты мне нравишься.

Бакуго не ожидал, что несколько слов смогут пустить его под поезд, который вместо того, чтобы переехать его, ошарашенно лежащего на рельсах, пронесется над его телом, обдавая холодным потоком воздуха. В ушах Бакуго стоял шум проносимых товарных вагонов.

То, чему он так рьяно сопротивлялся, укрыло его пламенным коконом. И отчего-то этот чертов кокон не плавил кожу, не горячил кровь и не стирал кости в пыль. В нем было тепло и уютно, будто тот оказался в уютной квартире, придя с зимнего холода. Когда мороз минус двадцать и лед везде, даже на деревьях, а рядом теплый плед и кружка чая. И кое-кто рядом.

— Бакуго? — позвал его Тодороки, наклоняясь ближе и утыкаясь носом в его висок. Бакуго кружило голову от столь невинного жеста. Ноги еще ватными становились, как в девчачьих фильмах.

Он не был слепым (обманывал себя, но это другое). Все брошенные взгляды, случайные прикосновения и тот несчастный поцелуй под предлогом откладывались в копилку под названием «Тодороки на меня запал». Бакуго не предполагал, что будет рад этому чертовому признанию так, как долгожданному подарку на день рождения. Будто вел себя хорошо целый год (больше?), чтобы только иметь возможность попросить что-то такое и не быть тактично посланным родителями сразу.

Бакуго прикрыл глаза, позволяя себе не думать еще немного. Прислоняющийся к его виску Тодороки был…

— Нет, — тихо произнес он, обрубая канаты. — Мне… мне нахрен не нужны никакие отношения.

— Разве ты не испытываешь ко мне того же?

— Блять, я… — Бакуго вырвал свои руки из его крепкой хватки и заходил по квартире. — Я уже сказал, что мне это… мне это не надо.

— Я не понимаю. — Тодороки выглядел потерянным. Поднял брови, отчего стал казаться моложе на несколько лет, почти подростком, только перешедшим в старшую школу. Разбитым немного.

— Что?! Чего ты не понимаешь?! — Бакуго обернулся из-за плеча, глядя на затылок.

— Я мог что-то неправильно трактовать.

Бакуго злился, скрипя зубами, больше на себя, чем на стоящего посреди комнаты растерянного Тодороки.

— Ты правда ничего не чувствуешь ко мне?

Бакуго, только сегодня укрепившийся в выводе, что жалко влюблен в него, этого глупого дурака, заставляющего его сердце устраивать кульбиты, пытался подобрать слова, от которых тот не стал бы наседать с вопросами о чувствах. В голове стояла разруха, как после подрыва дома.

— Ты меня бесишь! Ты только… ты поселился здесь и все сразу пошло по пизде! Если бы не ты и не твоя рожа, от которой я хочу блевать, все было бы нормально!

Бакуго пугала перспектива отношений с Тодороки. Его пугали любые отношения. Его мечты не строились на базе под названием крепкая и счастливая семья и в них не входила перспектива впускать в свою жизнь кого-то ближе подобия дружбы. Его пугало происходящее, которое никогда, по его мнению, не должно было случиться, и он не понимал, почему Тодороки спокойно отнесся к этим своим чувствам, словно не видел в них фарса. Он привык быть один и чувствовал себя комфортно, не впуская в свою жизнь никого, потому что — проходили, было — напускал уже да так, что ничего, кроме разочарований, семейно-дружеские хитросплетения ему не приносили.

Будто от отношений с Тодороки можно было ожидать чего-то большего.

Будто они могли привести к чему-то призрачно хорошему.

Сплошное и неуверенное «будто» проносилось перед его глазами.

— Ясно, — произнес Тодороки, поднимая руку ко лбу и проводя по нему пальцами. — Мне жаль, что я начал этот разговор.

Бакуго фыркнул громко и, сложив руки в подобии защитных объятий, уставился в пол. Он считал, что Тодороки начнет говорить про слепоту Бакуго и твердить о неумении различить свои же собственные чувства, но…

Не то чтобы он этого хотел.

Просто подумал мимолетно.

— Я не буду больше раздражать тебя, — голос Тодороки был безлико пуст.

Тодороки прошел к шкафу, вытаскивая из него вещи, в которых он прибыл в Трайтон, и складывая их в рюкзак.

— Ты что делаешь? — Бакуго нахмурился.

— Месяц прошел. Я не хочу стеснять тебя.

Бакуго замер, смотря на согнувшуюся спину, обладатель которой застегивал рюкзак. Да, он сказал, что рожа Тодороки его достала, но он ни слова не сказал о том, чтобы тот свалил. Тодороки, наверно, совсем идиот, раз не понимает таких элементарных вещей.

— Ты не… и куда ты пойдешь? — Бакуго надтреснуто ухмыльнулся; ему совсем не было паршиво, разве что внутри все болезненно сжалось. — В ближайшую подворотню?

— Кендо предлагала пожить у нее, пока не найду квартиру.

Бакуго сковало… чем-то. Это была не злость и не ревность, а что-то, из-за чего хотелось взять свои слова назад и заявить, что бесит он его чисто на фоне, а не до взрывов из глаз.

— Я не выгоняю тебя, — сказал он и сглотнул. — Ха, только не говори, что не сможешь жить с разбитым сердцем рядом со мной.

Тодороки, прошедший мимо Бакуго в коридор, замер, надевая обувь.

— Я не знаю, — ответил он, и Бакуго почти рухнул в скважину — он-то ожидал услышать иронию, а не поймать отрешенное выражения тусклых глаз из-под опущенных бровей. — Но я не смогу спать с тобой в одной комнате и думать о тебе, пока ты думаешь о том, как я раздражаю тебя.

Бакуго, шумно вздохнув, подошел к нему, грозно ступая по скрипучему полу, и схватил за воротник футболки.

— Ну и вали нахер, кусок дерьма!

Тодороки отцепил от себя его руку и, подняв рюкзак, открыл дверь.

Бакуго остался один.

***

На следующее утро Бакуго проснулся в паршивом настроении, отличным средством от которого могли бы быть веревка и мыло. Ему, только разлепившему глаза, хотелось отыграться на ком-нибудь; выпустить накопившийся за бессонную ночь пар, чтобы голова перестала гудеть клаксоном — так себе концерт, организуйте что-нибудь поприятнее, желательно без головной боли и простреливающих затылок воспоминаний о вчерашнем.

Бакуго отвратно спал, то и дело подрываясь в кровати. Он был взбешен и опустошен — воронка засасывающих чувств, на дне которой сгустился мрак, не подлетающий к удаляющейся спине в дверном проеме (красиво, интересно, вчера как раз не насмотрелся). Возникло желание напиться и сразу же пропало — выпивки в холодильнике не было, а тащиться в магазин, когда тряслись от злости руки, идея для совсем уж поехавших; для тех, кто каждый день только и ждет, когда драгоценная пуля прострелит висок и влетит в стену, оставляя за собой брызги красного — потому что лучше красный на стенах, чем ты сам — в зеркале.

Бакуго вышел на балкон и закурил. Перед глазами возникли картинки курящего (пытающегося) Тодороки здесь, когда трясущийся огонь освещал его щеки и искрился в глазах. Ресницы были томно опущены.

— Черт.

Через пару часов Бакуго пришел к зубодробящему выводу — находиться в стенах квартиры без тупого Тодороки было… странно. Бакуго напрягал не сам факт его отсутствия (никто Тодороки на цепь сажать не собирался), а докучливое осознание того, что тот не откроет дверь с утра пораньше после смены, не притащит за собой аромат спиртного и не будет скрипеть диваном, укладываясь спать. Бакуго крутился на стуле, поднимался с него и плелся к окну, чтобы закурить (на балкон идти оказалось самоубийственным, хотя и у окна…), садился опять и пытался убедить себя, что в том, что Тодороки, не находящийся поблизости сейчас, завтра и далее-далее — это совершенно нормально. Это та степень нормальной нормальности, к которой он стремился на протяжении месяца и которой так боялся лишиться.