Он вышел из подъезда, смотря по сторонам и держа в руке пистолет. Бесшумно обойдя сначала одно, потом другое строение, Бакуго вышел к месту, на котором бросил свой мотоцикл. Вместо мотоцикла он обнаружил груду хлама с пробитым бензобаком и сдохшим двигателем.

— Долбанный ублюдок! — Бакуго со злости вцепился в пряди на затылке, оттягивая их до колющей боли, простреливающей череп.

Он отошел от мертвого мотоцикла, направляясь к тому месту, на котором свой транспорт оставил рейдер, и не обнаружил его. Только следы от колес сначала ведущие к автостоянке, а затем отъезжающие от нее.

Бакуго наконец позволил себе выдохнуть.

***

Бакуго подошел к дому и увидел, что в его квартире горит свет, отчего не замечаемое ранее беспокойство схлынуло с него. Он поднялся на пятый, минул коридор, открыл дверь и вошел в квартиру, в которой Тодороки ходил из угла в угол, крутя в руках телефон и не замечая ничего и никого вокруг.

— Под тобой пол провалится.

Тодороки остановился, повернулся к нему, и его лицо, на котором еще секунду стыло волнение, осветилось легкостью.

— Бакуго, — Тодороки на выдохе произнес его имя.

— Ага, да, я, прикинь.

Бакуго стянул ботинки, закрыл дверь на ключ, скинул рюкзак и только потом осознал, что растягивал время, будто в ином случае совершил бы какую-нибудь глупость только потому, что этот придурок волновался за него.

Конечно он волновался за него, кто же еще будет нестись через весь город во время рейда и пытаться заставить его передумать стрелять в гребаного мудилу. Наматывать круги по квартире. Облегченно выдыхать его имя.

Бакуго наверняка ударился головой сегодня и не заметил в переполохе.

— Что на базе?

— Все хорошо. Но мы не могли найти тебя из-за… какого-то устройства. — Тодороки замолчал, сжал телефон в руке, смотря и на Бакуго, и сквозь него. — Мы волновались за тебя.

Бакуго нервно провел рукой по шее, не спеша смотреть на Тодороки, потому что выглядывающий из-за приоткрытой двери стол на кухне был интереснейшим предметом мебели. Наверняка его деревянные собратья плевались ядом при виде него и… Бакуго сжал зубы — о чем он, черт возьми, думал?

— Где ты был? И… почему ты выглядишь так, будто вместе со зданием ты подорвал еще и себя?

— Потому что я, блять, летал, — ответил он.

От застывшего в шоке лица Тодороки Бакуго громко, раскатисто рассмеялся, не обращая внимания на боль в ногах, руке и кольнувшей щеке, чем смутил того еще больше.

— Я в душ, — произнес он, цепляясь здоровой рукой за ручку двери.

В ванной он стащил с себя толстовку, больше напоминавшую ком грязи и пыли, и кинул ее на полку. Он наткнулся на несколько парней в разбитом отражении зеркала, выглядящих так, будто те вылезли из-под земли, сломав кулаком крышку гроба. Зеркалу, впрочем, не привыкать — и не такое показывало его тонкое стекло. В душ Бакуго затащил себя силком. Бешеный день, начиная от поставившего всех на уши рейда и заканчивая последним часом, в который он плелся домой по темным улицам, войдет в число тех, которые через несколько лет он будет рассказывать как байку.

Сейчас же он хотел, чтобы вся эта хренотень закончилась. Просто лечь и уснуть (желательно не на кафеле в ванной), зарывшись носом в подушку и укрывшись одеялом с головой. Едва теплая вода смыла мысленную суету и взбодрила. Из ванной он вышел в драной белой футболке и пижамных штанах, наплевав на то, что с волос стекали капли, разбиваясь о паркет.

— Я принес аптечку, — произнес Тодороки, сидящий на кровати. В его руках находилась небольшая черная коробка с рисунком черепа (Бакуго, пару лет назад держащий черный маркер, рисовал его на крышке).

— Нормально все.

— Аптечка, Бакуго.

Бакуго фыркнул и, продолжая из упрямства повторять, что он чувствует себя прекрасно, сел на кровать. И чуть-чуть, самую малость стиснул зубы. Начинавший расползаться синяк на локте больше раздражал, чем вызывал болезненные ощущения. Кровь, стягивающая правую ладонь всю дорогу домой, уже не облепляла ее, и теперь он мог наблюдать тонкий порез с ниткой засохшей крови.

— Так что произошло? — спросил Тодороки, открывая полупустой пузырек с перекисью и выливая содержимое на вату.

— Покатался по городу вместе с приятной компанией.

Тодороки, отставив пузырек в сторону, выжидательно посмотрел на его руку. Бакуго, обычно упрямый, но сейчас слишком уставший для перебранок, сдался и протянул ее. Тодороки обхватил руку за запястье (может, совсем чуть-чуть, словно издалека — и вообще это не с ним, — но Бакуго почувствовал пробежавшие по ней мурашки, от которых его оглушило ударами грома где-то в районе груди), и провел ватой по порезу. Бакуго зашипел и отвернулся.

— Извини, — произнес Тодороки, крепче обхватив его дернувшуюся руку. Бакуго почувствовал, как подушечка чужого большого пальца успокаивающе прошлась по запястью, щекоча потеплевшую кожу. Бакуго не понимал, чего хотел больше — то ли вырвать руку, то ли поставить легкое касание на повтор (киньте за него кто-нибудь монетку). — Но лучше так, чем потом бегать с одной рукой.

— Никто не терял руку от сраного пореза.

— Кендо рассказывала, что ее знакомый потерял.

— Больше слушай, что в клубе говорят.

После взрыва здания, погони на мотоцикле и кошек-мышек среди развалов тишина в квартире и Тодороки рядом (близко, меньше, чем в метре от себя), казались маленьким оазисом. Неприступной крепостью, в которой он чувствовал себя в безопасности.

— Я написал Мидории, что ты вернулся. — Тодороки, закончив обрабатывать порез, повернулся к коробке, чтобы достать из нее бинты.

— Почему ему-то? — Бакуго нахмурил нос, рассматривая ладонь, которую сковывало от щипания.

К Деку у Бакуго было двоякое отношение. Он был достаточно взрослым и самодостаточным для того, чтобы признать, что этот засранец появился тогда, когда Бакуго медленно скатывался по горке прямиком в ад. Не то чтобы он был кривой светящей зеленым лестницей, но все же…

И все же было в Деку кое-что, что раздражало Бакуго больше, чем в остальных. К черту его пустые мечты о мире и до дурости светлые представления о нем же; Бакуго смирился с его мировоззрением. Но улыбка из разряда «все здорово» вынуждала тихо скалить зубы. Бакуго ненавидел, когда люди обманывали не только других, но и самих себя.

— Он попросил. И сказал, что передаст остальным. — Тодороки вновь притянул его за руку, осторожно заматывая ладонь и украдкой касаясь пальцев. Легкие касания отдавались дрожью в сердце Бакуго — камерные землетрясения с последующими погребениями под завалами. — Ты мог бы написать сообщение, — и это прозвучало на границе волнения и обиды.

Бакуго закатил глаза.

— А то я, блять, не додумался. У меня сел телефон.

Тодороки, ненадолго замерший, кивнул и продолжил накладывать бинты.

Дело было даже не в этих сладко-бесящих касаниях, а в самом двумордом, который даже со своими бело-зелеными волосами (вот так случай, он правда не ожидал, что получится вот такое) поднимал внутри него трепетные чувства. От них сбивалось глупое дыхание, будто легким кислорода было мало (тупые, черт бы их побрал, легкие), и неподдающийся взгляд постоянно метался к нему, считывая движения рук и отстраненность лица. Бакуго не знал, хотел ли он замечать в плотно сомкнутых губах толики застывшего беспокойства или нет, потому что от одного понимания, что виной этого беспокойства был он — приятно согревало безразмерное пространство внутри и в то же время навязчиво стучало болтами по затылку, повторяя, что он полный идиот, раз заставил Тодороки переживать.

Бакуго вообще не хотел, чтобы придурок волновался по пустякам. Тот и так перся через весь город, чтобы… чтобы обломать Бакуго с планом, который он строил пару лет (и плевать уже, что все пошло не так, как должно).

Бакуго на площади не был настроен на дискуссию об аморальности и глупости своих действий. Он мог убить любого, кто подберется к нему (он сделал бы это без зазрения совести). А крючок над виском Тодороки не спустился. Дважды.