Заявку приняли.

Джиро, не помня себя от радости, готова была прыгать по комнате с гитарой на перевес. И да, она немного, самую малость попрыгала, после чего села за музыку и текст, потому что те должны были быть настолько идеальными, насколько могли быть.

Проблемы возникли за час до выступления, когда сказали, что текст ее песни и музыка идут по тонкой грани по пути к штрафам, из-за которых может пострадать вся школа, если информация об этом дойдет до бюро. Джиро тактично посоветовали заменить слова и изменить музыку, сделав ее менее агрессивной, «ведь не дьявола же она собирается вызвать».

— Удачи! Мы будем ждать твоего выступления! — пожелал Каминари перед тем, как под конец фестиваля пробраться в зал и занять места для всей компании.

Джиро натянуто улыбнулась и направилась к куллеру, чтобы прочистить пересохшее от поднимающегося волнения горло. Когда она вышла с третьим пластиковым стаканчиком на задний, всегда пустой двор школы, то увидела сидящего на лавке курящего Бакуго.

— Скажешь кому — прибью, — сказал он, выпуская дым прямо на нее.

— Зачем ты вообще… ладно, не важно. — Джиро не так хорошо знала Бакуго, чтобы читать ему нотации; она слышала от Каминари, которому рассказал Киришима, что их общий друг когда-то ратовал за повышение рейтинга, подобно какому-нибудь вшивому фанатику (Джиро предполагала, что кто-то из них явно преувеличивал).

Джиро села рядом, чертя носком кроссовки непонятные фигуры на земле. Джиро рассказала Бакуго о произошедшем, потому что если бы она этого не сделала, то наверняка бы взорвалась (холодная вода осталась безучастной к ее бедам). Она рассчитывала, что Бакуго наорет на нее или скажет что-то в своем духе, но вместо этого он, топча сигарету подошвой, произнес:

— Если ты не готова отстаивать то, что тебе дорого, то нахуй оно тебе вообще надо.

Джиро тогда, сидя на лавке, твердо решила, что ей это все очень и очень надо.

А во время выступления изменила текст и сделала музыку более легкой.

Никто подвоха не заметил, кроме самой Джиро, которая спускалась со сцены с давящим чувством кипятящей ненависти на саму себя, свою слабость и ясное понимание того, что она не готова.

Уже дома, в глухую ночь, когда жалость к самой себе и к своей неспособности проявить характер и исполнить то, что она действительно хотела, Джиро, скрипя зубами, решила во что бы то ни стало выбраться из Трайтона, в котором ни она сама, ни ее музыка не были нужны. В других странах условия для музыкантов были гораздо лояльнее, чем здесь, будто верхушки с маниакальностью перекрывали кислород. Всего-то набрать больше восьмидесяти баллов и продержаться на них не меньше двух лет, не так уж и… сложно…

Джиро посмотрела на свои шестьдесят три на запястье и сжала пальцами одеяло.

Баллы набирались медленно, словно картина с тащащейся человеком загруженной под завязку телегой приобрела визуальное выражение. Джиро выполняла заказы, сочиняя то, что подходило под установленные нормы, и получала одобрение заказчиков. Родители, окончательно бросившие музыку, работали на ТЭС и гордились дочерью, упорно делающей шаги на пути к своей цели (пусть Джиро и чувствовала не высказанную ими тревогу). Джиро вступила в школьный музыкальный кружок, чтобы чаще мелькать на сцене, получая все больше одобрения за незатейливые стишки.

Джиро становилась той, кого всегда презирала. Но если для того, чтобы встать на ноги и поделиться своей музыкой с миром ей придется до конца школы сочинять мерзопакостные стишки, она будет это делать.

Джиро чувствовала, что ситуация в Трайтоне будет все сильнее ухудшаться, превращаясь в клоунское представление.

Через полгода Каминари и Киришима оказались в третьем. Джиро восприняла их уход как личное, от которого хотелось спрятаться, забившись в угол.

Вместо этого Джиро, вплавившись в подаренную Каминари гитару, продолжала делать то, что от нее хотели. Ее рейтинг к тому моменту перевалил за восемьдесят три.

А условия для творчества, которое бы не создало проблем только-только укрепляющейся системе, возрастали, стягивая горло веревками и едва и не затягивая на шее петлю. С бантиком. Без бантика было бы не так эстетично, а музыка — это всегда эстетично, всегда затрагивает в душе тонкие струны (из овечьих кишок, как в старые-добрые).

Наверно, создание второсортного дерьмеца, от которого тошнило саму себя, могло послужить оправданием во имя достижения благой цели. Потому что еще немного, еще чуть-чуть и Джиро наверняка сможет выбраться из Трайтона и уже никогда не будет писать то, против чего восставало ее незначительное существо.

Она периодически навещала друзей, оказавшихся в третьем, общалась с Ашидо, пока Бакуго игнорировал ее за написание школьного гимна, выполненного по всем установленным критериям. С Бакуго, который все больше времени проводил с их одноклассницей — Ураракой — и все меньше контактировал с Ашидо, становилось невозможно общаться; да и Джиро сама избегала с ним контакта из-за ощутимого дискомфорта.

Но рейтинг держался на стойких восьмидесяти вот уже почти год, так что все было не так страшно. То есть страшно, но в рамках разумного, когда еще без петель и порезанных вен.

И где-то отдаленно, за рассыпающейся стеной из надежд на возможность быть услышанной и прогреметь если не на весь свет, то хотя бы на город переливами струн и текстами, которые она трепетно записывала в тетради и прятала в глубину шкафа ото всех, таились ее маленькие мечты.

Время шло, и мечты скукоживались, приобретали болезненный вид, становясь белыми и обретая тонкую-тонкую прозрачную кожу. С тонкими венами, по которым бежала грязная кровь.

В семнадцать Джиро смогла устроиться на подработку в единственный на весь город театр. Начала создавать благопристойные композиции для поставок после того, как один из композиторов был уволен за отголоски прозвучавшего непотребства.

Родители гордились, оценки росли, рейтинг держался. Все в общем и целом было хорошо, разве что раздирающее на куски осознание собственной никчемности давило, но это так, мелочи. Со всеми это бывает, не стоит акцентировать на этом внимание, зато дальше будет лучше, нужно просто подождать еще год, а потом Джиро подаст прошение на перевод в Лэдо, а оттуда уже первым рейсом из страны.

Самореализация, вообще-то, является одним из кирпичей в небезызвестной пирамиде Маслоу.

Перед Джиро стояла пирамида Трайтона с потрескавшимися кирпичами и непрочным фундаментом, готовым разрушиться и потащить за собой не только пирамиду, но и вообще все. Гиперболизация в самом соку и высшая степень утрирования. Классика.

Джиро хотелось смеяться (и, возможно, пару раз разбить гитару о стены), потому что то, к чему она так рьяно стремилась, утекало из ее рук. Буквально и нет.

Новость о том, что часть жестких требований о творчестве переползает из Оши в другие страны, встретила Джиро тогда, когда она перелистывала тетрадь со стихами. Теми, которые должен был услышать весь мир. Джиро тогда подумала, что (не)долго сдерживаемое колесо покатилось.

Джиро очнулась в больнице, когда запястье, стянутое бинтами, болезненно ныло.

В голове стояла звенящая пустота, будто та была отправлена в космический хаос бороздить просторы соседних галактик. Джиро открыла отяжелевшие веки. Слабость растекалась по всему телу, жалила руки, казавшиеся слишком слабыми для того, чтобы в них могли существовать вены и перегонять по ним кровь.

Кстати, о…

Джиро увидела родителей, стоящих возле больничной койки.

О, вот как.

Джиро выписали из больницы через две недели после пройденного курса реабилитации и с назначенным курсом психотерапии.

Больше всего Джиро веселило то, что попытка суицида была воспринята как аморальное поведение, повлекшее за собой штрафы. Ей, в общем-то, было уже плевать, поскольку — какое ей теперь-то дело до рейтинга? Спустя два дня после выписки — смешная шутка — испытательный срок был повышен с двух лет до трех, и порог с восьмидесяти скакнул до девяноста для перевода в Лэдо.