Тодороки огляделся по сторонам, в который раз бросая взгляд на разбитые машины — тени от них пугливо ютились под светодиодными лучами; на полуразрушенные изрисованные дома, в которые заходить он не рискнул бы даже будучи пьяным; на виднеющиеся из-за рядом расположенных зданий силуэты других, жилых, в бедно обставленных комнатах которых спали жители четвертого района.
У Мидории имелось довольно странное понимание ценностей.
Но возможно (возможно), Тодороки в малой степени понимал, что он имел в виду. В Лэдо многие вещи были под запретом (сейчас бы куда более совершенная система уже оштрафовала их за распитие спиртных напитков, за нарушение комендантского часа, за громкое прослушивание незарегистрированной музыки и, наверно, за что-то еще, что Тодороки не бросалось в глаза), тогда как в Трайтоне присутствовало какое-то подобие свободы.
— Как ты оказался здесь? — спросил Тодороки, повернувшись к Мидории, из-за упавших на него теней казавшегося взрослее.
— Не уследил за баллами, — ответил он, поднося к губам бутылку. — Потерял здесь, там, что-то вышло из-под контроля, перешел дорогу не там. Наверно, столь жесткие ограничения придуманы не для меня. — Он легко, добродушно засмеялся, отчего под глазами появились лучики.
— Я думаю, ты бы мог вернуться. То есть… — Тодороки нахмурился, пытаясь подобрать слова; если бы он встретил Мидорию в городе, то причислил его к тому, кто жил во втором, — если бы захотел, ты бы вернулся.
— Я не хочу. — Мидория поставил пустую бутылку на землю, опираясь руками о колесо и поднимая голову, чтобы всмотреться в непроглядно темное небо. — Но я скучаю по маме, — уже с грустью добавил он, стягивая губы в прямую линию.
Тодороки приложился к бутылке, скрывая отобразившееся на лице удивление в больших глотках.
Он видел людей из первого и второго, алчно желающих получить баллы, чтобы заработать повышение, лучшие блага или наконец попасть в современный, престижный город, в котором было больше возможностей (зачем далеко ходить — Тодороки сам был таким). Поэтому столь странная позиция поднимала в нем горы вопросов, на вершинах которых оседали и поднимались новые, образуя то ли непроходимый горный хребет, то ли уходящие вверх столпы.
Мидория, посмотревший на время на телефоне, поднялся и обратился к танцующим (напоминало пляски смерти) друзьям:
— У меня смена завтра, не хочу возвращаться под рассвет.
— Да оставайся, можешь поспать вон в той машине. — Каминари, еле стоящий на ногах, показал на машину без окон и дверей.
Мидория не оценил идею друга и помахал остальным.
Тодороки кивнул ему в знак прощания, после чего был резво поднят с шины и потащен Ашидо к компании.
Вскоре из-за домов начал заниматься рассвет, неясным желтым цветом обволакивая землю и разбитые машины. Тодороки, сидящий на пыльном колесе и слушающий байки Каминари о своей работе (ему казалось, что тот многое приукрашивал), думал о том, что последнее, что могло случиться в его жизни — подобное. Он, изредка улыбаясь из-за комментариев друзей Бакуго, взгляд которого иногда ловил на себе (тот старательно делал вид, что Тодороки его не интересует), удивлялся; он и в кошмарном сне не мог представить, что происходящее будет оплетать его сердце лоскутами теплого уюта.
Компания, заметно уставшая по сравнению с началом вечера, рассредоточилась. Тодороки, сидящий рядом с Джиро, поставившей тихую, лиричную музыку, смотрел на курившего возле нарисованного граффити Бакуго.
— Черт, — произнесла Джиро, когда колонка издала пиликающий сигнал и разрядилась. Она глубоко вздохнула, откладывая ее на лежащий на земле бампер в кучу к пустым бутылкам.
— Мне понравилась твоя музыка, — поделился Тодороки, заставляя Джиро смущенно изогнуть уголки губ.
— Ха, это потому что ты наверняка не слушал нелегальщину. Мидория рассказывал, что у вас там все прям совсем строго.
Тодороки согласно кивнул. Никто не запрещал слушать то, что нравилось, и люди были вправе слушать то, что хотели, с грустью (или нет) смотря на уменьшающуюся позицию в рейтинговом списке. У Тодороки был единственный знакомый, который не мог подняться выше семидесяти лишь потому, что постоянно скачивал что-то запрещенное.
— Если бы я родилась в Лэдо, наверно, вылетела бы из еще ребенком. Хотя не то чтобы здесь у меня много возможностей для самореализации.
— Ты ставишь музыку в театре и даешь уроки. Для сравнения: я работаю в клубе, в котором каждая моя ночь рискует стать последней.
— Ай, фигня. — Помахала та рукой. — Ой. Я не хочу сказать, что это все фигня, просто… — Джиро тяжело вздохнула, хватая валяющуюся ветку и начиная выводить ею неровные круги на земле. — Никому не нужна моя музыка. Она никогда не пройдет порог и не будет транслироваться на широкую аудиторию. То есть она-то и так ни на какую не транслируется. Это угнетает.
— Ты живешь во втором районе? — Тодороки спросил об этом быстрее, чем успел подумать; в конце концов, он мог неосознанно обидеть Джиро. Но у нее есть доступ в театр, она сочиняет музыку, значит, он наверняка догадался верно…
— Ага.
Вырисовываемые круги становились все толще и жирнее, пока тонкая палка не сломалась под напором Джиро. Она обхватила запястье левой руки, под черной завязанной банданой которой находился ИРС, и посмотрела на курящего Бакуго, закончившего граффити несколько минут назад и теперь критично глядящего на изображение. Тодороки был впечатлен, очень (хоть и не должен был, потому что нельзя и запрещено, но отчего-то хотелось засунуть эти запреты в ящик) и желал подойти и посмотреть на них вблизи, прослеживая каждую линию; яркая стая птиц, взметнувшаяся в небо, оседала на сетчатке разноцветных глаз.
— Я немного завидую Бакуго. — Джиро чуть заметно улыбнулась, потирая запястье. — Он имеет смелость делать то, что хочет.
Тодороки сомневался, что это называлось смелостью. Бакуго продавал наркотики, жил в самом бедном районе, не имел нормальной работы и вообще…
Тодороки смотрел на Бакуго и думал, что тот по меркам Трайтона поступал смело. По меркам же Лэдо он вел себя, как последний дурак, игнорируя правила и законы, отчего страдали его баллы.
— А мне, — продолжила она, переводя потемневший взгляд на начерченные линии, не заметив, как с ее руки спала бандана, оголяя кривые порезы, — приходится делать то, что пройдет порог. Иначе вылечу.
Тодороки понимал ее беспокойство и ни в коем случае не осуждал ее, потому что сам был (и остается) таким. Наверно, думал он чуть позднее, когда Джиро уже поднялась, нервно заматывая запястье, что кому-то принять запреты было гораздо сложнее.
Возвращались они с Бакуго рано утром.
— Твои друзья приятные люди, — произнес Тодороки, когда они вошли в первый район, на улицы которого выползали жители, спешащие на работу. — Спасибо за то, что позволил остаться.
— Я думал, ты свалишь в первые пять минут, — хмыкнул Бакуго, поправляя рюкзак, сползающий с плеча.
— Я умею удивлять?
Бакуго посмотрел на него, сощурив глаза.
— Типа того. Как же все эти вечера для элиты под вино и коньяк? И рядом не стоят с заброшенной автостоянкой?
— Я не был так часто на подобных мероприятиях. Но с заброшенной автостоянкой они рядом не стояли. — Тодороки чуть улыбнулся ему, сразу же отвернувшемуся.
Они вышли на центральную площадь, от которой у Тодороки не осталось ни приятных воспоминаний, ни приятного впечатления. Смотреть на бюро, для которого он оказался слишком плох, ему было физически… противно? Неделю назад, когда его буквально вышвырнули из него, не предоставив помощи, он считал себя недостойным находиться в здании. Сейчас сюрреалистично казалось, что все было наоборот.
Тодороки посмотрел на экраны, на которых еще недавно показывался провокационный жест, и спросил у Бакуго, залезшего в рюкзак в поисках сигарет.
— Что насчет того случая? Ты не в курсе?
Бакуго изогнул бровь, не понимая, о чем он, а потом заметил направление его взгляда и перестал рыться в рюкзаке.
